Никого из гостей, естественно, не было (а может, кто и приходил днем?). Поиграли в карты, в «дурака» (я осталась несколько раз), и легли спать. Тоска зеленая.
А сегодня опять целый день валандались с картошкой – насыпали в мешки, возили на тракторном прицепе на станцию, грузили в вагоны. Сам Шмидт сидел за рулем, гонял как бешеный.
«Ах, майн Готт, майн Готт [25], – горестно причитал он то и дело, – аллес мусс их аблиферн, аллес фюр зольдатен!» («Все я должен сдавать… Все для солдат!»)
Измучились, измотались, из… изуверились…
По-прежнему копаем картошку на дальнем поле – что-то мы совсем завязли там. Пана целый день не было дома, Линда с Эрной тоже отсутствовали, поэтому мы действовали по принципу Маковского: «Иммер лангзам» («всегда медленно»). Опять работали с нами те два пацана из «гитлерюгенда». Старшего, чернявого, зовут Эрнест, второго, рыжего – Эрих. Однако сегодня они совсем другие – такие вышколенные паиньки. Леонида опасливо сторонились, не лодырничали, все, что мы им говорили, выполняли с полуслова.
Мы с Мишей решили провести с ними «воспитательную беседу» – рассказали о наших школах, о наших пионерских и комсомольских делах, о том, какими мы были счастливыми, независимыми.
Эрнест, на всякий случай отодвинувшись подальше, понуро сказал: «Это все пропаганда! В России только комиссары и дети комиссаров хорошо живут. Остальные обитают в трущобах, спят все вместе под одним одеялом, жрут что попало».
Он самолюбиво покраснел: «И то, что в школах ваших ученики, помимо обязательной программы, могут еще по желанию бесплатно обучаться техническим профессиям и даже, как артисты, выступать на сцене, – тоже неправда. Все русские – безграмотные дикари».
– Дурак ты, ту, май-то, да еще и набитый, – сказал Миша, выслушав мой перевод, и повертел пальцем около виска. – Да я сам, к твоему сведению, занимался в фотокружке и в автолюбительском тоже. Захотел бы – после окончания школы пошел работать шофером. В наших школах, – он кивнул мне: переведи ему, – в наших школах не только всем наукам обучают, но обязательно еще и какому-нибудь иностранному языку. Откуда, например, вот она, – он показал на меня, – знает немецкий? В школе ее научили – вот откуда! А я, – Мишку «понесло», как в свое время гоголевского Хлестакова, – а я французский учил – могу с любым французом запросто поговорить. Он, – ткнул пальцем в сторону Леонида, – английский изучал, готов хоть с самой английской королевой изъясняться… А то – дикари! Сами-то вы, май-то, дикари. Сидите в кабале и в дерьме по уши и радуетесь своей вонючей житухе.
– Что значит – «в кабале»? – «инс кнехтшафт»? – гордо спросил Эрнест, когда я ему с грехом пополам перевела немыслимый Мишкин монолог. – Мы, немцы, свободные люди! Над нами нет комиссаров и большевиков.
– Фиговая ваша свобода! – не выдержала и я (ненадолго же меня хватило с моим зароком!). – Вот ты работаешь на Шмидта и полностью зависишь от него. И отец твой до войны тоже был батраком, верно? Господин бауер распоряжается вашими судьбами: захочет – держит вас, не захочет – выгонит… Знаем мы это, видели уже… А у нас, извини, по-другому. Русский народ в революцию прогнал всех господ, фабрикантов, и теперь сам хозяин своей жизни. Земля принадлежит не таким вот, как Шмидт, богатым бауерам, а простым крестьянам. И на заводах, на фабриках всеми делами управляют рабочие. Наша власть так и называется – рабоче-крестьянская.
– Рихтиг, аллес рихтиг [26], – подтвердил одобрительно Маковский, внимательно слушавший наш разговор. – Они, русские, знают, что делают. И в конце концов, верьте старому Маковскому, их примеру последуют другие народы.
Послеобеденное время прошло сравнительно тихо. Пацаны вели себя мирно, мы тоже не задирались. По просьбе рыжего Эриха мы с Мишей опять рассказывали о своей школьной жизни, о том, как ходили всем классом во время летних каникул в походы, разжигали в сумерках костер, пекли в золе картошку, пели песни и мечтали о том, как будем дружить и как встретимся уже взрослыми, скажем, лет через двадцать…
Мы до того с Мишкой расчувствовались от этих воспоминаний, что тут же спели несколько песен – «Каховку», «Дан приказ ему на запад», «Широка страна моя родная» и, конечно, «Катюшу».
Мальчишки весьма миролюбиво попросили научить и их петь русские песни. И так смешно и забавно было слышать и видеть, как они, коверкая слова, старательно выводили вслед за нами:
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая.
Потом Миша, отозвав Эриха в сторону, подготовил с ним небольшой номер художественной самодеятельности. Мы все до слез хохотали, когда Эрих, встав в позу, дирижируя себе грязной рукой с продранным локтем, с чувством запел:
Батька рыжий, матка рыжа,
Сам я рыжий, рыжу взял,
На кобыле рыжей ехал,
Рыжий поп меня венчал.
Словом, так мы веселились и дурачились до вечера, а когда спохватились, было уже не до веселья: остались нетронутыми штук двенадцать борозд – на полтора-два часа работы. А что скажет завтра Шмидт? – «Меньш! [27] Лодыри, бездельники, дармоеды!»
Нерадостная, черная новость у меня. Получила сегодня письмо, и от кого? От Никандровой Жени. Поймали их, оказывается, и Бовкун каркал не зря. У меня сегодня на сердце такая безнадежная, такая тупая, звериная тоска, что я просто не знаю, что делать с собою. Поймали! А я-то думала, что они уже дома, я-то им завидовала!
Получая конверт от Шмидта, я долго не могла понять, от кого это: незнакомый обратный адрес, незнакомые имена – «Господину Калинису для Марии Павловой». И только, разорвав конверт, даже не читая еще, я вдруг сразу поняла, что это – от наших беглецов. Наверное, я здорово изменилась в лице, потому что Шмидт, стоявший неподалеку, с любопытством осведомился – кто это такая – Мария Павлова и как она попала туда? Выслушав мой не вполне связный ответ, что, мол, это моя подруга, что мы вместе учились в школе, Шмидт еще долго недоверчиво буравил меня глазами, с мрачной подозрительностью повторяя: «Интересно, как это она попала туда?»
Господи, не хватало еще, чтобы он начал подозревать что-то!
Очень кратко и очень осторожно Женя пишет вот что: на пятые сутки после ухода она, простудившись холодной, сырой ночью, тяжело заболела. Два дня еще продолжала идти со всеми, а на седьмые сутки, когда на одном небольшом польском хуторе ребята попросили помощи для нее, – их
