class="p1">Он смотрит на часы, стучит пальцем по циферблату: «Цванциг минутен – двадцать, ферштейн?» Показывает на автомат: «Венн зи байде верден нихт фердих – их будет шиссен – стреляйт: пук-пук! Понимайт?» [18]
Застегивая непослушными пальцами на платье пуговицы, я говорю негромко маме: «Не плачь и не кричи, все равно это не поможет. Лучше скорей соображай, что взять из вещей и одежды в дорогу. Нас угоняют в Германию… Дождались!»
Я направляюсь во двор – там, в нише возле хлева, спрятано все ценное для меня – мой комсомольский билет, дневник школьных лет, значок ГТО, удостоверение члена Осоавиахима… Белобрысый, пропустив меня, гогоча, следует сзади: «Вильст ду, а-а, пись-пись? Их верле вартен – ждать» [19].
С досадой выхожу из туалета, бросаю последний взгляд на свой тайник. Прощай, мой дневник, придется ли мне еще когда-нибудь листать твои страницы?
В комнате – кавардак. Ящики комода выдвинуты, белье раскидано по полу. Мама, растерянно охая, перебирает посуду в буфете. «Зачем тебе эти тарелки, ложки, – кричу я. – Ты что – собираешься там званые обеды устраивать? Бери только самое необходимое!»
– Помоги же мне! – стонущим голосом говорит мама. – Надо уложить Мишино кожаное пальто… Оно совсем новое… Это – единственная ценная вещь, что осталась у нас…
Но я уже возле этажерки. Где тут альбом с фотографиями? С хрустом выдираю из картонных гнезд карточки, беспорядочно (некогда складывать!) пихаю их в сумку. Туда же сую наборы открыток с видами Ленинграда и Петергофа. Лихорадочно отбираю книги: Пушкин «Избранное», Некрасов «Стихотворения», Толстой «Аэлита». Немножко жаль, что тут нет сейчас «Наших знакомых» Юрия Германа. Как мы все в классе зачитывались в последний год ею!
«Абер бух – кайн нихт, книга – ферботен – запрещать! – строго говорит подошедший сзади рыжеусый и двумя пальцами один за другим выбрасывает томики из сумки. – Ерлаубен – разрешать – нур платья, панталонка, одеяло».
Он смотрит на часы: «Абер генуг… Ист шон цайт! Марш форвертс – идить машина!» [20]
Глотая слезы, мы прощаемся с плачущими дедом Ваней, Тасей, Женькой. Подхватив узел и чемодан, направляемся к двери. В последний момент мама вдруг хватает с тумбочки нашу старую ручную швейную машинку «Зингер» в потертом футляре.
«Оставь! Зачем тебе это?» – пытаюсь я ее остановить, но она упрямо отводит мою руку. «Пригодится, – говорит тихо. – Возможно, пригодится…» Видно, от горя мама не в себе. Где и что собирается она шить?
Сидя в машине, мы видим, как в сопровождении солдат и собак тянутся по дороге в нашу сторону с узлами, корзинами и чемоданами такие же, как и мы, неудачники. Вот идут моя ровесница Зоя Евстигнеева с отцом дядей Толей. За ними – семья Журавлевых – тетя Таня и два ее сына: старший Евгений и средний Сашка. А ее мужа и младшего сына Николая не видно – неужели им удалось скрыться?.. Смешанное чувство жалости и восторга овладело мною, когда показались на дороге моя двоюродная сестра Сима с десятилетней дочерью Ниной. Эгоистично обрадовалась: хорошо, что хоть кто-то из родных будет рядом.
Но вот машина заполнена. Рыжеусый немец с автоматом уселся у входа. Возле его ног, положив морду на лапы, растянулась овчарка. Глаза полуприкрыты, а никого не выпускает из виду. Стоит кому пошевелиться, и она тотчас поднимает голову, настораживает уши, издает глухое рычание.
«Откиньте, пожалуйста, полог повыше», – вежливо говорю я по-немецки нашему конвоиру, когда машина трогается, и он, внимательно посмотрев на меня, выполняет просьбу… Она так и запомнилась мне, моя родная, истерзанная лихой бедой деревня, с торчащими в розовом, ласковом небе черными трубами, со стоящими у обочины дороги хмурыми провожающими.
…Вот этот сон, когда-то бывший явью, и снится мне часто-часто. И снова, как в то давнее весеннее утро, меня охватывает ощущение большого, непоправимого несчастья. Мне хочется кричать, но отчего-то нет голоса, хочется бежать, а «ватные» ноги не слушаются. После такого сна всегда встаешь разбитая и весь день все валится из рук.
Картофельная «страда» все еще продолжается. До обеда сортировали картофель для отправки на железнодорожную станцию, во второй половине дня копали вручную на дальнем поле, возле загона для скота. Вместе с нами работали и Эрна с Линдой. Опять – неймется же им! – завели разговор о России.
– Муж пишет, – сказала, опершись на лопату, Эрна, глядя на меня рыжими, кошачьими глазами, – что в России страшный голод, нет хлеба, крупы, картошки. Вымирают целые семьи. Люди выкапывают из земли падаль и – представляешь? – жрут это.
Я ответила, что представляю, потому что и сама минувшей голодной весной не раз пробовала «студень» из падали. Вспомнилось, как, едва сошел снег, брат отца, дядя Миша, выкопал на задворках зарытую еще осенью лошадиную шкуру (самого-то убитого осколком снаряда коня поделили тогда между жителями всей деревни). Раскаленным в огне ломом он опалил полуистлевшую, перепачканную землей и свалявшуюся в комки шерсть – при этом отвратительный, сладковато-тлетворный запах стлался по всей округе. Потом мама и тетя Катя тщательно промыли в реке липкую, местами расползавшуюся под пальцами кожу, размельчили черно-серую массу и варили из нее студень.
– Нам, – сказала я Эрне, – и без вашего мужа известно, что творится сейчас на русской земле, оккупированной фашистами. Ведь это именно вы, немцы, отняли у нас все – и хлеб, и картофель, и скот, и свободу, и, кстати, хорошую жизнь.
Эрна презрительно фыркнула, а Линда, поджав в ниточку и без того тонкие губы, процедила ядовито-насмешливо:
– И все-то ты врешь про вашу хорошую жизнь. Россия всегда была нищей и грязной. Русские женщины даже готовить-то по-настоящему не умеют и до войны только и жрали картошку с солью и хлеб. И в дома ваши страшно войти – полно вшей и клопов… Я знаю, мне рассказывали те, кто побывал там.
Ожидая поддержки, она обернулась к Эрне: «Не зря, когда прибыл сюда первый эшелон с русскими рабочими, никто из немецких господ не хотел вначале брать вас к себе – верно ведь я говорю, фрау Эрна?.. Просто потом вынуждены были, потому что некому работать стало на полях».
– Ха-ха, – сказала я, с усилием сдерживая себя, чтобы не плюнуть этой продажной сволочи в морду. – Это надо же – не хотели брать! Может быть, вы думаете, что мы с большой охотой, прямо-таки со всех ног, мчались к вам сюда?.. Нас силой гнали – под дулами автоматов и с собаками! А насчет нашей жизни в России и наших порядков ты бы лучше помолчала. Не тебе, «продажной
