вам о том, что это невозможно. – Он помолчал секунду, потом добавил мягче: – Мы с женой уже старики, но я не хочу, чтобы Анхен и Генрих мучились в концлагере. А это непременно случится, если я сделаю то, что вы просите».
Вошла Гельбиха, и, к большой моей досаде, разговор прекратился. А мне очень хотелось спросить у Гельба: ну, кого он боится? Если нас – то мы ведь понимаем, насколько это опасно для его семьи, и не намерены болтать об услышанном налево и направо. Кого же еще?
Леонид уже на улице сказал мне: «Может, не следовало бы подбивать его на это: рассердится на нас – совсем не будет пускать к себе. Тогда вообще ничего не будем знать… Да и что с него взять: немец – он и есть немец».
Уже расставшись с Аркадием, я, без всякой, впрочем, надежды, подумала: а не попытаться ли мне подбить на это дело Анхен? По воскресеньям Гельб с женой в определенные часы заняты на ферме, может быть, она и решится покрутить в это время ручку приемника… Надо будет как-то выбрать мне подходящий момент и поговорить с Анхен.
Пришли с Мишей домой, а там уже другие гости – Василий от Кристоффера и еще один малознакомый парень по имени Алеша от Вебера (имение по соседству с Петерсхофом). Тоже принесли новости, правда не очень хорошие: получили приказ от своих управляющих – быть готовыми к отправке. А куда – неизвестно. Вроде бы их хозяевам русские пришлись не по нраву и им срочно загорелось взять на работу пленных англичан. Ребята рассказали, что на днях всех рабочих зачем-то возили в город фотографироваться. С чего бы это? А сегодня будто бы повезли и всю «братию» из «Шалмана». Странно.
Василий и Алеша сидели недолго и вскоре ушли, тепло попрощавшись и обещав дать о себе весточку с нового места.
После обеда (отличная грибная селянка получилась!) Сима, Нина и я отправились прогуляться в сторону деревни и на полдороге встретили тетю Дашу с Мишей, которые шли от Веры к нам. Пришлось вернуться. Тетя Даша рассказала, что Вера работает теперь служанкой – горничной в соседней деревне Литтчено, в «гастхаузе». Она считает, что Вере повезло – у нее своя, крохотная каморка, хозяйка вроде не слишком вредная, и кормежка более-менее сносная. Ну и слава Богу, мы все очень рады за Веру. Угостили наших гостей селянкой, потом проводили их на станцию.
Ну а часов в пять пожаловал наконец тот, кого мы с нетерпением ждали последние дни, – Женя Журавлев собственной персоной. А с ним еще один парень – Саша Дубоусов, которого я, оказывается, видела еще в эшелоне и сейчас узнала его. Господи, как мы обрадовались им, было такое чувство, словно на какое-то мгновение перенеслись в Россию. Расспрашивали друг друга, рассказывали о себе. Ребята описали все свои злоключения с начала приезда. Живут они с Сашей в одном бараке – вернее, даже не барак это, а подобие какого-то свинарника: в тесном, грязном помещении ютятся 27 человек. Тетя Таня все время плачет – и о Сашке, о котором до сих пор они не знают ничего, а также о своем муже и о третьем сыне Николае, которым удалось спрятаться от немцев-угонщиков и которые остались там, в России.
Ребята с юмором рассказывали также о своем хозяине, о его несусветной жадности и тупости. Много хохотали по этому поводу.
Предложили и им остатки селянки, Сима заварила свежий кофе из желудей. Расставаясь, обещали не забывать друг друга и навещать по возможности чаще. Да, жаль, очень жаль, что мы не попали с ними вместе. Насколько была бы тогда интересней жизнь.
Вечером написала Зое Евстигнеевой письмо – не могла не сообщить ей, что встретились с Журавлевым. Ведь мы же ехали сюда все вместе, не только в одном эшелоне, но даже в одной теплушке… Поговорила и с тобою, мой дневник. А сейчас – спать, спать, ибо впереди снова трудовая неделя, шесть дней беспросветной кабалы.
…Да, а нашего Леонида-Леонарда все еще нет дома – сидит в «Шалмане». Видно, не на шутку «втрескался» он в Ольгу.
Часто, слишком часто снится мне один и тот же сон… Я снова вижу себя в родном краю, но не в той убогой, продуваемой всеми ветрами хибаре, куда нас с ходу выгнали завоеватели, а в собственном отчем доме, где знакомы каждая царапинка на столешнице, каждый сучок в половицах… Я лежу в кровати, однако не сплю и вижу в окно, как пронзительная предрассветная зеленоватость неба постепенно меркнет, размывается (словно в каплю воды опустили перо с зеленой тушью), приобретает сперва желтоватый, затем бледно-сиреневый оттенок. Это разгорается алая майская заря. Я даже точно знаю во сне, какой начинается день – день 4-го мая.
Непонятное ожидание беды охватывает все мое существо. И вот она – беда! Крытый черный фургон возникает на фоне розового неба. Слышатся резкие голоса, лай собак… Беда надвигается, возникает на пороге в образе двух фрицев. Они – в низко нахлобученных на лбы касках, в длинных, мышиного цвета, прорезиненных плащ-накидках с широкими пелеринами. В руках – автоматы… Из раскрытых настежь дверей тянет утренней свежестью и псиной.
Один из немцев, высокий, белобрысый, держит на туго натянутом поводке большую овчарку. Собака сдавленно хрипит, из ее оскаленной пасти падают на половик клочья пены.
Другой немец, тучный, с рыжими усами, подходит к моей кровати, бесцеремонно, рывком сдергивает одеяло, какое-то мгновенье, криво усмехаясь, смотрит на меня, полуобнаженную, сжавшуюся в комок, затем резко командует: «Ауфштейн! Вставайт!.. Шнеллер! Ти будет ехать нах Дейтчланд… Германия… Абер шнеллер, бистро!» [16]
Непослушными руками я тяну к себе со стула белье и вижу, как из соседней комнаты, спотыкаясь от пинков, появляются подгоняемые белобрысым фрицем (собаку он привязал у входа), полуодетые, растерянные ото сна, остальные наши домочадцы – мама, пожелтевший, измученный малярийной лихорадкой дед Иван, Тася с ревущим четырехлетним Женькой на руках. Мама, увидев сброшенное на пол одеяло и меня, дрожащую, в одной сорочке, с порога бросается на колени, ползет, вытянув как в молитве руки, к ногам рыжеусого, гладит грязные его сапоги: «Оставьте мою дочку, господин немец, она еще девочка. Умоляю вас. Ведь у вас же тоже, наверное, есть дети… Возьмите все, что хотите, только ее не трогайте! Пожалуйста, оставьте ее».
Немец ногой отшвыривает маму, оценивающе глядит на нее: «Гут! Ду аух ехать мит… Хочешь Германия, матка? Абер лось-лось, шнеллер!» [17]
