родственницу, не спускает со своего боевого братца восторженного взгляда. Сам Шмидт, в войлочных тапочках, в подтяжках поверх трикотажной рубашки, приоткрыв рот, со жгучим интересом слушает разглагольствования своего сыночка.
Настоящая немецкая идиллия… Тьфу! Сидят, развесив уши, а он им про Россию расписывает. Ну, пусть поврет, а то, может быть, следующего отпуска ему и не придется дождаться.
Ах, черт с ними со всеми, я и так потратила много бумаги на описание их «семейного счастья»… Злая я сейчас, моя тетрадь, ух какая злая и нетерпимая!
Получила сегодня (очень кстати!) от Зои Евстигнеевой письмо, и, как всегда, обрадовало оно меня: как хорошо, что у нас с ней одни мечты и одни мысли. Завтра напишу ей ответ. А сейчас иду спать. Спокойной ночи!
Вчера не доставала тебя, дневник, да и о чем, собственно, писать? О том, что у меня «разламывается» поясница, что ноют по ночам усталые руки, или о том, что мне горше прежнего на сердце? Все это ты уже слышал, и все это тебе, наверное, уже давным-давно надоело. Но ведь ты – моя совесть – и поэтому хочешь не хочешь – выслушивай. Кому же я еще расскажу?
Вот и настала «золотая» пора – копаем картофель машиной. Сам Шмидт попеременно с Клаусом гоняют лошадей с картофелекопалкой. Собирать клубни пригнал много народу: кроме нас – вся семья Гельба, Эрна и даже Клара вместе с «хвостдейтч» Линдой.
Всю длину поля разделили метром на участки, и каждый ревниво следит за своей границей. Вообще, надо сказать, что все мои прежние опасения подтвердились целиком и полностью. В первый день, вчера, я не без основания опасалась, что у меня переломится спина. Мне, как всегда, «подвезло» – достался участок в самой низине, где картофель сыпется из-под лопастей машины такой крупный и такой обильный, что буквально негде ступить ногой. Почти ежеминутно корзинка моя наполнялась, до ближайшей кучи, куда ссыпали картофель, я носилась бегом, но все равно не успевала: уже все сидели на своих корзинах, отдыхали, а я все еще ползала по полю, подбирая ненавистные клубни и чувствуя за своими плечами шумное, хриплое дыхание разгоряченных лошадей.
Вечером приплелась домой совершенно разбитая. Миша, которому тоже достался такой же заклятый участок, выглядел, не в пример мне, бодро и даже жизнерадостно. Увидев мой плачевный вид, сначала присвистнул, а потом расхохотался: «Ту, май-то, неужели ты собираешь всю картошку? Всю-всю до единого клубня?»
Его глупый вопрос и обидный смех одновременно и разозлили, и озадачили меня: «А как же иначе? Ведь Шмидту со своей машины все видно. Попробуй оставь!»
Мишка с сожалением посмотрел на меня и серьезно сказал: «Дура ты! Ну и дура же ты, май-то, после этого! Кто ж тебе говорит – оставлять? Ты топчи ее в землю, понимаешь? Я, например, беру только ту, что под руками, остальной говорю – „ауфидерзейн“… [14] Как? Ту, май-то, опять не понимает! Да я ползаю по полю и топчу ее коленками и локтями. Земля мягкая, хорошо идет. Ты попробуй…»
И конечно, сегодня с утра я сразу же «попробовала» и к концу рабочего дня настолько наловчилась, что у меня теперь хватает время даже на отдых в ожидании, когда проедет в очередном заходе Шмидт.
Сима не пошла на нашу «аферу», побоялась, и теперь вечерами, сердитая и измученная, выслушивает наши с Мишкой злые остроты о панской преданности и холопской угодливости. (Какие мы стали злые, противно прямо!) Ну ладно, еще несколько дней, и с картошкой будет покончено. Слава Богу! А сейчас – спать, ибо нет больше никаких сил удерживать глаза открытыми… Пошли мне, ночь, приятный сон, подари свидание с милым отчим домом.
Ну, всё! Мы с Мишкой засыпались, да еще как! Сегодня только закончили с картошкой на первом участке, и мы уже мысленно распрощались с той, которую погребли, как вечером Леонид получил распоряжение от Шмидта завтра хорошенько пробороновать поле, чтобы не остался какой случайный клубень в земле.
Елы-палы! А на наших-то участках сколько их – этих клубней! Что делать? Мы с Мишей не на шутку встревожены, а Сима, наша благородная Сима, забыв о глупых, издевательских шутках над ней, самоотверженно ломает вместе с нами голову над тем – что делать?
А делать-то как раз, сколько ни думай, – нечего. Придется, видимо, положиться на искусство Леонида сбороновать хотя бы немножко в нашу пользу, а на худой конец, как-то попытаться отговориться.
Да, из-за этих переживаний чуть не забыла главное – сегодня после работы забежал Ваня-Великий из «Шалмана» и принес нам записку. И от кого? От Жени Журавлева, от того самого, с кем ехали сюда в одном эшелоне. Оказывается, он и тетя Таня живут сравнительно недалеко от нас – в имении Почкау (на расстоянии 7–8 километров). А с Сашкой – вторым сыном тети Тани – их разлучили, и где он – пока неизвестно.
Ваня был сегодня в Почкау по делам, встретил там русских рабочих. Женя в разговоре случайно спросил его, не живет ли с ним или поблизости от него кто-либо из Ленинграда? Ваня назвал нас, и, по его словам, Женька прямо подпрыгнул от радости. «Это же мои земляки, – закричал он. – Мы почти рядом жили!» Он тут же нацарапал на клочке бумажки записку, где пишет, что постарается побывать у нас в ближайшее же воскресенье… Господи, какое счастье, что тетя Таня и Женька нашлись, что они недалеко и что можно будет хотя бы изредка видеться с ними.
И еще одну новость сообщил Иван: тетя Даша и Вера, слава Богу, поправились. Из лазарета их отправили на биржу, и тетя Даша теперь в Мариенвердере на сырной фабрике вместе с Мишей. А Вере не удалось с ними, ее опять забрал какой-то «хозяйчик».
До обеда, в ожидании неминуемого скандала, занимались по распоряжению Шмидта во дворе разными хозяйственными делами. Копку следующего картофельного поля отложили пока на неопределенное время.
Леонид приехал на обед с боронования злой, как черт, с порога начал: «Идите, полюбуйтесь на свою работу. Там, в низине, все белым-бело от картошки. Если бы хотя она вся вподряд лежала, можно бы подумать, что просто так много ее уродилось. Но ведь в середине-то, где Симка собирала, – чисто. Тут каждому, кто взглянет, – ясно, что вы оба сачковали, а не работали… А то: „Лешенька помоги, Лешенька выручи!“ Как будто Лешка может по воздуху с бороной
