потому что, по сути дела, никто по-настоящему не лечил его страшные раны (он был ранен в грудь и в живот). Немцам в те дни было не до раненых, и несколько десятков человек, живые вперемежку с мертвыми, лежали вповалку на грязной, вонючей соломе в ветхом, щелястом сарае на краю какой-то маленькой, полуразрушенной деревни.
…Когда Аркадий пришел в себя и впервые осмысленно понял, где он находится и что с ним произошло, он попытался выбраться из сарая прочь. Сколько он полз – день, или два дня, или всего несколько часов, – он не знает. Второй раз он очнулся, когда над ним низко сгустилось ночное беззвездное небо. Большой раскидистый куст ивняка, под которым лежал солдат, осторожно ронял на пылающую голову редкие прохладные капли, – видно, недавно прошел дождь.
Когда затих наконец звенящий, надсадный шум в ушах, Аркадий прислушался: ни звука, ни голоса – тихо, как в могиле. И только этот запах тошнотворный, сладковатый, с примесью гари, который удушливо лезет в нос, в рот, дурманит голову… Внезапно Аркадию стало страшно, он вспомнил все: сарай, умирающих беспомощных товарищей, что были обречены нацистами на медленную мучительную смерть от ран и голода, кишащую червями и вшами гнилую солому. Стиснув зубы и стараясь усилием воли отогнать от себя обморочное состояние, готовое снова опрокинуться на него, Аркадий с трудом приподнялся на локтях и заглянул через куст. Вот она – эта небольшая поляна, по которой он полз столько долгих часов. А вот там должен быть сарай – покосившаяся, ветхая постройка, где находятся друзья по несчастью.
Аркадий широко открыл глаза и напряженно всмотрелся. Сарая не было. Не было, как будто он никогда и не стоял там, как будто никогда не раздавались под его трухлявой крышей стоны и слабые зовы о помощи, как будто он сам, Аркадий, никогда и не полз от него, надолго припадая беспамятной головой к жесткой и прохладной земле. Не было сарая, а вместо него – только груда обгорелых головней, только курящийся над ними в темноте легкий серый дымок, да еще тяжкий, тошнотворный запах. Все сгорело – и люди, и дерево, и солома, и черви…
И снова долгое беспамятство, снова упорная борьба слабо цепляющейся за жизнь жизни.
В третий раз Аркадий очнулся спустя много дней. Он смотрел в кромешную душную темноту громадными, глубоко запавшими от страшной худобы глазами, ощупывал слабой рукой кем-то наложенные повязки на груди и на животе и напряженно вспоминал, что с ним произошло. Потом сел, задыхаясь от волнения и кружащей голову слабости, и засмеялся тихо и хрипло. Он понял, что находится у своих, и понял, что будет жить.
Не день и не два дня, а всю долгую, холодную зиму выхаживала его простая русская женщина в своем подвале. Это она наткнулась на него, почти полумертвого, в то памятное раннее осеннее утро. Накануне ей хорошо было видно зловещее пламя пожара в стороне леса, и всю ночь не то слышались, не то чудились какие-то крики, стоны, плач. Женщина не могла уснуть, промаялась без сна всю ночь. Давно уже ходили слухи, что туда, к опушке леса, в старый заброшенный сарай немцы свозили раненых русских. Но своими глазами их не видел никто: под страхом расстрела оккупанты запрещали немноголюдному населению деревни выходить за ее пределы, день и ночь патрулируя дороги.
На рассвете женщина задворками, осторожно миновав посты с исчезнувшими вдруг патрулями, пробралась к лесу. Да, как она и предполагала, сарай сгорел, а вместе с ним сгорела и никому не известная страшная тайна… А минут пять спустя, в нескольких десятках метров от пожарища, под пожухлым от близкого огня кустом она наткнулась на человека. Он лежал на спине, широко раскинув руки, уставясь в небо незрячими, серо-зелеными глазами. Деловитые муравьи хлопотливо ползали по окровавленному, с гнилостным запахом месиву из живого тела и обрывков грязной одежды. Тучи ворон кружились над поляной, почуяв близкую смерть. Но человек еще не был мертв. Он дышал часто и хрипло, и тонкая голубая жилка слабо пульсировала на его молодой шее.
Женщина с замирающим от страха и жалости сердцем прикрыла страшные раны платком, самого же раненого закидала травой и ветками. А ночью вместе со своим отчаянным восьмилетним внуком она притащила человека домой. Так во второй раз был спасен Аркадий от неминуемой смерти. Но это еще было не все. Несколько долгих месяцев отважная женщина упорно боролась с поселившимся в ее доме зловещим призраком смерти, упрямо день за днем возвращая человека к жизни. Ежедневно с наступлением темноты она, заперев крепко двери и наглухо завесив окна, спускалась в подвал, где при дрожащем пугливом свете коптилки варила примочки, приготовляла отвары и настои из трав, целебную силу которых хорошо знала.
И человек выжил. Ясным апрельским днем, придерживаясь за стены, он впервые поднялся из подвала и, когда увидел ее – маленькую, седую, сморщенную, – заплакал скупыми слезами жалости и благодарности.
А еще через две недели он уходил. Он не хотел больше подвергать риску ставшую ему родной женщину, не хотел навлекать на ее кров гнев озверелых карателей. В одну из безлунных майских ночей она достала широкую для него одежду своих сыновей, положила в тощую котомку краюху черного хлеба, несколько вареных картошин и завернутую в тряпицу щепотку соли.
За воротами он привлек ее к себе и, уткнувшись лицом в ее седые, жесткие волосы, сказал глухо: «Прощай, мать. И что бы с тобой ни случилось, помни, что у тебя есть еще один сын – любящий и благодарный… И если я останусь жив, я разыщу тебя, мама… Спасибо тебе за все, родная. Прощай».
И долго еще она стояла в безмолвной темноте двора, роняя беззвучные слезы и чутко прислушиваясь к тихим шагам своего так неожиданно обретенного и вновь потерянного сына. Она провожала его к остальным трем сыновьям, которые были на той, советской стороне.
Но Аркадий так и не дошел до своих. На четвертый день пути он нос к носу столкнулся с прочесывавшей лес группой немцев. После короткой схватки, которая окончилась для еще не вошедшего в полную силу после долгой болезни Аркадия вывихнутой рукой и ушибом головы, его бросили в лагерь. Сначала один, потом другой, третий лагерь, и, наконец, – Германия. Так он стал «восточным рабочим».
Здесь, в Пруссии, он переменил уже три места. Хозяева-немцы, по-видимому, откровенно боятся строптивого и гордого русского и при первой возможности стараются спихнуть его на биржу. Теперь он попал в имение Петерсхоф. Я сама
