наступил уже вечер.
Воскресенье промелькнуло скучно и неинтересно. Весь день лил дождь, и, наверное, по этой причине никого из постоянных наших посетителей не было. Я с обеда слонялась по комнате без дела, не знала, куда себя деть от гнетущей тоски. Даже Пушкин не читался, даже с тобой, мой дневник, не было сил разговаривать. Зато сегодня опять расписалась, – наверное, уже скоро утро. Снова утро, и снова день – тяжелый, нудный, постылый. И когда это кончится?
Дом чужой, с чужим горьким хлебом,
Своим домом теперь я зову.
Надо мною чужое небо,
По чужой земле я хожу.
Отзвенели песни привольные,
Под чужой заперты замок,
И, поправ все святое и вольное,
Топчет душу чужой сапог.
Но не вся еще песня спета.
И непрочен тяжелый запор.
Ты лети, мое слово привета,
В васильковый родной простор.
Ты лети к моей милой Отчизне,
Передай в голубом краю,
Что не будет для сердца жизни
Без нее, даже если в Раю.
Что не будет для глаз моих света,
И не будет чем жить, чем дышать,
Если ты не ответишь приветом,
Не простишь меня, Родина-мать.
Ты прости меня, Русь-Россия,
И дозволь мне тебе сказать:
Никогда твои зори красивые
Ни на что не смогу я сменять.
Думы, мысли мои – о тебе одной.
Лишь тебя я могу так любить.
В горе ль, в страшной беде – ты всегда со мной,
И от этого легче мне жить.
Пусть не знает никто, как я верю в тебя,
Как я жду, как тобой горжусь…
Так пришли хоть на крыльях ветра
Мне привет, моя Родина-Русь.
Это поэтическое произведение родилось сегодня, когда под грохот молотилки укладывала тяжелые прессованные кубы соломы в одном из отсеков сарая. Вечером записала и прочитала ребятам. Мишка сказал: «Пахнет Есениным, и вообще, ту, май-то, неплохо». Леонид, наверное, не знаком с Есениным, поэтому ничего не сказал, чем пахнет, а просто кратко изрек: «Нормально».
Вот и опять прошел день и не оставил после себя ничего отрадного. Вчера и сегодня молотили ячмень, устали, измотались, как собаки. Завтра я и Леонид получили приказ идти с утра к соседу Бангеру на прорыв, наверное, тоже молотить. Есть слух, что туда прибыли новенькие – то ли русские, то ли поляки. А пока у Бангера работает один англичанин – пленный из лагеря, что при Молкерае. Каждое утро, каждый обед и вечер он вышагивает мимо наших окон прямой, подтянутый и важный.
Бовкун к нам не ходит. Все! Не внушаем мы ему, видно, больше доверия. О наших друзьях-беглецах ничего не слышно. Замолчали все. Будем думать, что они оказались счастливее нас и что над их головами сейчас уже другое – теплое и родное небо.
Вечером слушали у Гельба радио, а что толку! Опять ничего нового, опять болтают о своих победах… Господи, ничего так не хочу, только бы услышать одно слово правды с той, с нашей стороны. Если бы Гельб согласился однажды хотя бы на минуту или даже хотя бы на полминуты дать нам послушать Москву или какую другую советскую радиостанцию! Но я уже убедилась – просить его об этом бесполезно. Мне кажется, он подозревает, что за ним следят и что на него сразу донесут. Кто следит? Уж не Эрна ли?
Ах, Россия, Россия, дорого дала бы я сейчас, если бы здесь, среди лживой немецкой болтовни, хотя бы на мгновенье прозвучал твой спокойный голос. Чтобы почувствовать твое уверенное дыхание, чтобы еще и еще раз утвердиться в твоей силе и мощи.
Два дня «отколымили» у Бангера, как я и предполагала – молотили. Мне пришлось работать на пару с англичанином, я подавала снопы, он запускал их в машину. При более близком знакомстве с ним он оказался не таким высушенным сухарем, каким казался из окна. Его зовут Бель, у него приятная, открытая улыбка, которая удивительно смягчает сухопарые черты. Болтун сказал, что он – сын лорда, а следовательно, и сам лорд. Если это правда, то мне в жизни выпала «планида» два дня лицезреть настоящего живого лорда.
Помня недавний, печальный конфликт с его соотечественниками, я не решилась завести с ним разговор на интересующую нас всех тему, хотя, откровенно говоря, у меня страшно чесался язык.
Из прибывших двух новеньких интересны оба. Первый – поляк Леон, удивительно красивый, чернобровый парень с кроткими, печальными глазами овцы. Он до такой степени неповоротлив и до такой степени оборван, что даже наш неряшливый Леонид сказал ему с возмущением: «Послушай, Лявон, неужели ты не можешь починить свои портки?.. И не совестно тебе?»
После этого разговора Леон заметно смутился и до вечера избегал появляться вблизи молотилки. Но на следующий день, то есть сегодня, видно, забыл и по-прежнему беспечно размахивал своими лохмотьями, смущая, в свою очередь, меня и работавшего со мною по соседству «лорда».
Вторая – украинка Галя, или Галю, как ее вкрадчиво и мягко зовет Лешка Бовкун. Она как будто сошла с картинки из «Сорочинской ярмарки» – упругие, румяные щеки, черные с лукавинкой глаза. Ее, как и Леона, прежний хозяин отправил на биржу труда за какую-то провинность, а биржа не нашла ничего лучшего, как направить их для «исправления» к Бангеру.
По всему видно, что я Гале не понравилась, держит она себя со мной холодно и высокомерно. Неужели Болтун успел уже что-нибудь наболтать? Ну что же, я не навязываюсь.
Да, завтра – воскресенье, единственный день в неделе, когда, не видя эти тупые, самодовольные рожи и не слыша до тошноты надоевшие окрики «Лось, лось!», чувствуешь себя немножко человеком. Что-то мне принесет завтрашний день?
Воскресенье неожиданно глянуло на меня добро: удалось познакомиться с интересным, умным человеком. И наверное, от этого, от задушевных, откровенных разговоров, сегодня, кажется, впервые за последние месяцы так легко и спокойно на душе.
Его зовут Аркадий, привел его к нам Василий от Кристоффера. Он – москвич. В плен попал, когда был тяжело ранен и находился в беспамятстве. Чудом выжил. Действительно чудом,
