не бывала там, но слышала, что это что-то ужасное – даже значительно хуже, чем Брондау. Говорят, что люди мрут там как мухи и что владелица имения постоянно запрашивает с биржи новых и новых рабочих. Про эту владелицу и про ее управляющего ходят невероятные по своей жестокости легенды, так что наша знаменитая Салтычиха кажется еще в сравнении с ними сущим ангелом.
Как-то уживется там Аркадий? Он там всего немного больше недели, а уже успел крупно поссориться с управляющим. В первый же день работы, когда управляющий по привычке замахнулся на него тростью, Аркадий спокойно отобрал ее у него, переломил через колено и, отбросив обломки далеко в сторону, так же спокойно сказал, что в следующий раз, если подобное повторится, он обломает новую трость уже о башку самого управляющего.
Надо думать, как зло и ненавидяще притаился теперь в ожидании подходящего момента для расправы этот посрамленный нацист.
Что же это за Аркадий? Познакомься с ним, моя тетрадь, – наверное, тебе еще не раз предстоит услышать о нем. У него хорошее открытое лицо, серо-зеленые с неожиданной золотинкой глаза и русые брови вразлет. У него ладная, подтянутая фигура и твердые, упрямые губы. Сильный характер – видно сразу. И в то же время очень скромен. Рассказал, что был летчиком, воевал под Ленинградом, потом под Курском, успел сбить несколько фашистских самолетов. Но в одном из боев был подбит сам.
Мне сразу вспомнился один эпизод еще там, дома… Тогда, впервые за 10 месяцев войны, сквозь набегающие от радости, страха и волнения слезы, я наблюдала бой советских летчиков с фашистами… Наших краснозвездных «ястребков» было всего три, а отвратительно воющих «мессершмиттов» – в два раза больше – шесть. Нашим приходилось трудно, однако «ястребки» не отступали. Преследуя врага либо ловко увертываясь от него, они то круто взмывали вверх, то стремительно падали вниз (при этом каждый раз мое сердце замирало и тоже падало). Полосы трассирующих очередей перерезали небо во всех направлениях, вокруг «ястребков» вспыхивали маленькие белые облачка разрывов с немецких зенитных батарей, воздух гудел и сотрясался от жаркого боя.
Фрицы, забыв об опасности, повылезали из землянок и бункеров и галдели что-то, радостно размахивая руками. А я, задрав голову вверх, стояла на крыльце и, повторяя мысленно всего лишь одно слово: «Наши, наши, наши!», страстно, всем своим существом молила: «Сбили бы! Господи, хотя бы сбили!»
И вдруг, словно в ответ на мою жаркую, немую просьбу, один из «мессершмиттов» вздрогнул, вспыхнул красным пламенем и в то же мгновенье тяжелым камнем полетел вниз, оставляя позади себя широкую черную ленту траура.
Не прошло и минуты, не успел еще никто из немцев в наступившей мрачной тишине опомниться, как второй «мессершмитт», тоже объятый пламенем и дымом, ринулся вниз, догонять первый. Почти одновременно далеко за «Колонией» раздались два взрыва.
Не участвовал ли в том бою Аркадий? Я спросила его об этом. Подумав, он ответил: нет, не участвовал. В то время их эскадрилья уже перебазировалась под Курск. Там с ним и случилась эта беда.
Мы с Мишей пошли проводить его. Было тихо, тепло и безлюдно. У железной дороги под старым ржаво-зеленым дубом расстались. Пожимая нам руки, он смущенно сказал: «Никому никогда не рассказывал о себе, а тут почему-то разоткровенничался…»
В следующее воскресенье Аркадий обещал навестить нас еще. А вообще-то, намекнул, что при первой же возможности он уйдет.
Целый день копали с Симой картошку (будь она неладна!). Спина разболелась до невозможности. А что же получится из меня, когда начнем копать машинами и придется все время собирать внаклонку. Страшно подумать.
Погода стоит серенькая и унылая. Весь день собирался дождь и собрался только к вечеру, когда он был уже совсем не нужен.
Сегодня у нашего Шмидта праздник – приехал с фронта в отпуск сын. Явился, видимо, ночью. Утром, проходя на поле, мы мельком видели его: он стоял в саду вместе с льнувшей к нему Кларой, и оба над чем-то громко смеялись. У меня сразу острой завистью кольнуло сердце – а где мои братья? Увижу ли я их когда?
После обеда сияющий Шмидт привел его к нам на поле. Хвастливо ухмыляясь, объявил: «Мой сын – Клаус. Только что прибыл из России».
Клаус – великовозрастный детина, в полтора раза выше отца, с тонким мальчишеским лицом, похожий, как две капли воды, на мать, неловко поклонился нам. Мы с Симой сдержанно кивнули в ответ. Тогда Шмидт, недовольный таким сухим приемом, который мы выказали его отпрыску, злорадно прибавил:
– Он от вас, из Ленинграда. Бои ведутся уже на окраине города. Еще несколько дней, и наши солдаты возьмут его. Осталось совсем недолго. Всё! Капут ваш Ленинград!..
У меня сразу сдавило горло, туманом застлало глаза. Что он сказал? Еще несколько дней, и Ленинграду капут? Еще несколько дней, и наши широкие светлые проспекты загадят, затопчут нечистые их сапоги? Еще несколько дней, и наш свежий, вольный прибалтийский воздух отравится их зловонным дыханием, а чистые, синие воды Невы отразят их гнусные, распоясавшиеся физиономии?
Нет! Никогда! Никогда не бывать этому, злорадствующий господин Шмидт. Никогда, слышите? Пусть что угодно, пусть лучше я здесь вот сейчас, не сходя с места, умру – только ты оставайся свободен, только ты не погибни, мой родной, мой любимый Ленинград.
С большим усилием я делаю на своем лице презрительную мину и насмешливо говорю:
– Окраины – это еще не город, а о «капуте» мы слышим уже целый год… Есть у нас, русских, такая пословица: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
Я думала, что Шмидт, как всегда, «взорвется». Но по-видимому, по случаю приезда сына он настроен сегодня, как никогда, благодушно. Он только тычет в меня толстым, коротким пальцем и обращается к Клаусу: «У этой русской девчонки определенно кровь комиссара – большевика. Определенно!» Он добродушно хрюкает, но в голосе его шипит злоба.
А вечером, когда мы возвращаемся с поля, у парадного крыльца все семейство в сборе. Не замедлила явиться невеста Клауса, которой, как сообщила мне днем взбудораженная, сияющая Линда, уже телеграфировали о приезде жениха и которую поджидали с часу на час. У этой невесты кукольное, сильно размалеванное лицо и тонкая, перетянутая широким черным ремнем осиная талия. Она по-кошачьи влюбленно смотрит на сидящего рядом с ней Клауса и потихоньку умышленно оголяет острые коленки. Закутанная в шаль и в теплые душегрейки, сидит, опершись подбородком на клюку, старая хозяйка. Клара, обхватив рукой за плечи свою будущую
