но разве можно забыть эти серые лица и глаза полумертвецов, в которых, несмотря ни на что, столько упрямой надежды!
И вот сейчас передо мной другие люди. Тоже военнопленные. Тоже враги немцам. Только – англичане. Но какая огромная разница! Сытые, холеные лица, напомаженные кудри, белые тонкие сорочки и… этот шоколад, бисквиты, консервы. Почему у этих шоколад, в то время когда те, другие, умирают с голоду? Почему эти, здоровые и жизнерадостные, свободно разгуливают по воле, в то время как те, даже и полуумирающие, не могут сделать и шага без лютой охраны. Почему? Да уж полно, точно ли они враги немцам и такие ли уж они преданные союзники нам?
Ну, я, кажется, начинаю заговариваться, но именно такие вот мысли и бродили в моей голове в то время, когда пятеро красивых и веселых парней очень мило и очень любезно, один перед другим, оказывали мне знаки внимания.
Вот один из них, черноглазый, смуглый, дотронулся слегка до моего плеча: «Не надо грустить, фрейляйн, кончится война, вы поедете домой, в ваш чудесный город, и снова все будет как прежде, поверьте мне».
И опять едкое раздражение поднимается во мне: «кончится война…» Ну, конечно, для них она окончится с последним выстрелом, с последним вздохом последнего убитого. А для нас? Сколько же еще лет мы будет заравнивать, сглаживать ее страшные следы, сколько нам еще слез предстоит пролить, запоздало оплакивая невернувшихся. «Поедете домой…» Легко сказать – домой! У них-то все цело: и дом, и семьи. Их щадят. А где мой дом? Говорят о конце войны, говорят о возвращении на Родину и ни разу не обмолвились о главном – о победе. Тоже мне союзнички!
С внезапной острой неприязнью к этим, сидящим вокруг меня, веселым и добродушным парням я резко говорю: «Для вас, конечно, окончание войны, независимо от ее исхода, означает возвращение домой, а для нас возвращение возможно только при победе. При нашей победе, разумеется! – И уже совсем зло добавляю: – Вы тоже хороши. Хотя бы на деле чем-нибудь помогли русским, раз называете себя союзниками. Когда же вы кончите обещать и в самом деле откроете второй фронт?»
Я вижу, как обрадованно ерзает рядом Лешка, почувствовав во мне внезапную единомышленницу, и слышу, как он под руку мне поджигательски бормочет: «Жди! Откроют! Нашла с кем говорить. Не видишь ты, что ли, что это одного поля ягоды?»
А моему несносному языку только это и надо, ему уже, конечно, не остановиться, и я, к большому торжеству Лешки, продолжаю: «А может быть, вы никогда его и не откроете, может, вы действительно, как говорит русская пословица, одного поля ягоды с немцами…»
Хотя я и произнесла эти слова по-прежнему «винегретом», они все, конечно же, очень хорошо поняли меня. Сознаюсь тебе, моя тетрадь, я сразу пожалела о сказанном. Будто ветром сдуло улыбки у них, и лица все пятерых вытянулись то ли от обиды, то ли от гордости. Один за другим они тут же поднялись на ноги, и тот, что первым подошел к нам, сказал негромко: «Мы не меньше вашего ненавидим фашистов. Мы понимаем, что зло, которое они причинили нам, ничтожно по сравнению с тем злом, что они наносили и наносят вам, русским. Но поверьте, что и за это ничтожное зло, мы не простим им, фашистам, никогда… Конечно, – добавил он, – у многих людей есть сейчас право унизить и оскорбить нас, так как мы всего только пленные. Но оскорблять нас так глубоко, унижать нас сравнением с фашистами мы не позволим даже вам, русским, которых уважаем всем сердцем и героизмом которых искренне восхищаемся. Желаем вам всего хорошего. Прощайте».
И они пошли, не оглядываясь, легко перешагивая через неприметные кочки. Ушли четверо, а пятый, тот смуглый, черноглазый, помедлив, сказал: «Вы не должны сердиться на нас, девушка. Быть пленным, быть невольным пассивным наблюдателем этой большой войны тоже нелегко и не особенно-то приятно. И не наша вина, фрейляйн, что мы бессильны сейчас чем-либо помочь вам… – Он помолчал секунду и, не разглядев, по-видимому, на моем лице раскаяния, добавил: – Но вы тоже по-своему правы, и я понимаю, что бросили нам упрек вовсе не потому, что у вас в этот момент было плохое настроение. До свидания».
Так ушел и пятый. Мы продолжали сушить сено, складывали его в валы, потом собирали в копны, и все время я упорно старалась не смотреть в сторону англичан. Вскоре они уехали. Четверо сидели на возу, отвернувшись, а пятый помахал рукой. Сима с Леонидом тоже помахали в ответ, а я сделала вид, что не заметила… Ах, как все это глупо выглядело!
Мы работали после еще часа два, и я все время злилась. На всех злилась – и на Симку, которой очень понравились англичане и которая теперь без устали трезвонила об этом, и на Лешку, который, очень довольный, ехидно посматривал на меня, а больше всего, конечно, злилась на себя… Вот, моя тетрадь, оказывается «союзнички»-то с норовом! Ну и черт с ними.
Домой ехали молча. Разговор не клеился. Лишь только Гельб, которого, видно, задело высокомерное замечание англичанина, не без злорадства рассказал историю об одном английском пленном, который до такой степени был влюблен в какую-то немку, что, когда эта любовь раскрылась и неудачника-англичанина посадили в концлагерь, он не выдержал разлуки и повесился на ремне не то на спинке стула, не то на спинке кровати.
Вот такую поучительную историю рассказал нам необычайно разговорившийся обычно молчаливый Гельб.
Ну, это все о среде, о прошлой среде. Сегодня уже вторник. Вчера, в понедельник, мы опять в прежнем составе поехали за сеном. День был холодный и пасмурный. И без того унылый, болотистый пустырь под низким свинцовым небом казался еще мрачнее. Никого и ничего уже кругом не было – ни людей, ни сена: видно, успели всё раньше вывезти.
Мы провозились до вечера. Отсыревшая трава цеплялась за вилы, казалась необыкновенно тяжелой. В довершение всех бед сломалась уже нагруженная телега, и Сима с Лешкой, которые были на возу, совершили полет с высоты нескольких метров. Хорошо, что все обошлось только легкими ушибами. Когда окончательно выяснилось, что нет ни переломов, ни других каких-либо телесных повреждений – все, включая и пострадавших, от души хохотали. Уж больно забавно они летели. Хотя Сима и уверяет, что она падала как ангел, на самом же деле шлепнулась на землю, как рак, – всеми четырьмя конечностями в разные стороны.
Пока чинили телегу, пока снова нагрузили ее, пока ехали –
