Ознакомительная версия.
Одно из них – описание битвы под Белой Церковью, 2 января 1826 г., где сражался восставший батальон Черниговского полка под начальством Сергея Ивановича Муравьева-Апостола.
(на голос: «Уж как пал туман на сине море»)
Что не ветер шумит во сыром бору —
Муравьев идет на кровавый пир.
С ним Черниговцы идут грудью стать,
Сложить голову за Россию-мать!
И не бурей пал долу крепкий дуб,
А изменник – червь подточил его.
Закатилась воля – солнышко —
Смерти ночь легла в поле бранное…
Как на поле том бранный конь стоит:
На земле пред ним витязь млад лежит.
Конь мой, конь! скачи в святой Киев-град;
Там товарищи, там мой милый брат.
Отнеси ты к ним мой последний вздох,
И скажи: «Цепей я нести не мог…
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности!»
1827 г.
Другое стихотворение как будто вариация на тему о «Пророке» с очень гуманной тенденцией:
Народ зовет его безумным, прокаженным;
Но ум его покрыт таинственною мглой:
В нем старец опытный с младенцем откровенным
Граничат в жизни меж собой.
В издранном рубище, как труженик убогий,
Я зрел, как он спешит к играющим птенцам,
Как мрачно он взирал на пышные чертоги,
И радостно на Божий храм.
Он взоры отвращал, встречаяся с преступным,
Как будто б мысль его мгновенно он проник;
И человечеству казался недоступным
Его двусмысленный язык.
На страждущую чернь, чего-то содрогаясь,
С тупым вниманием как часто он глядел,
На хартию судеб как будто опираясь,
Он что-то высказать хотел.
С молитвою в устах, в движеньях исступленных,
Для нищей братии он милостынь молил,
И страждущих сирот, и вдов изнеможенных
Рукой иссохшею крестил.
И твердый, как скала, против ударов грома,
Безропотно носил страдальческий венец:
Скитаясь по свету без кровных и без дома,
Казалось, был живой мертвец.
Я сам внимал ему, когда он без боязни,
Злодею сильному паденье предрекал;
Я зрел его, как он на страшном месте казни
За осужденного страдал.
Как жадно он внимал напевам погребальным,
И смерть благословлял, как грань земной борьбы,
Объятья простирал к развалинам печальным,
Он сам – развалина судьбы.
Таинственный глагол, чувств праведных избыток,
Как цепи узника томили старика,
И тщетно перед ним развертывала свиток
Времен маститая рука.
Мир праху твоему! Всевышнего избранник,
Предведений твоих никто не оценит,
Лишь я, младой певец, родной земли изгнанник,
Твой подвиг думаю почтить.
Письмо Александра Бестужева графу Дибичу 1829. – Русская старина. 1881. Декабрь, с. 886, 887.
18 сентября 1829 он был переведен рядовым в 41-ый Егерский полк.
8 декабря 1829 назначен в Грузинский линейный батальон № 10.
9 декабря 1833 переведен в Грузинский линейный батальон № 2.
4 июня 1835 произведен в унтер-офицеры и переведен в Черногорский линейный батальон в экспедицию против горцев.
3 мая 1836 за отличие произведен в прапорщики и переведен в Черногорский батальон № 5.
18 октября 1836 переведен в Черногорский батальон № 10.
7 июня 1837 убит.
Письмо к Н. Полевому 1831. 29 января. – Русский вестник. 1861. XXXII, с.292.
Жизнь Бестужева на Кавказе может быть с достаточной полнотой восстановлена по его обширной переписке 1829–1837 годов. Переписка эта напечатана М. И. Семевским и Полевым, см.: Семевский М. И. А. А. Бестужев на Кавказе. – Русский вестник. 1870. V, VI и VII; Письма А. А. Бестужева к Н. А. и К. А. Полевым. – Русский вестник. 1861. Т. XXXII.
В Тифлисе он съехался со своими братьями Павлом и Петром.
«Воспоминания» Гангеблова, с.204–205.
Т. Воспоминания о Кавказе и Грузии. – Русский вестник. 1869. Т. 80. Апрель, с.701.
Еще при командировании в армию за Бестужевым приказано было иметь тайный бдительный надзор. Следили очень ревностно и строго. Паскевич даже сместил Тифлисского коменданта Бухарина, у которого бывал Бестужев, когда для закупки различных потребностей он вместе с другими нижними чинами приезжал в Тифлис в ноябре 1829 года. («Дело» А. Бестужева в Архиве III Отделения Собственной Е. В. Канцелярии).
Воспоминания о Кавказе и Грузии. – Русский вестник. 1869. Т. 80. Апрель, с. 701.
«Воспоминания» А. С. Гангеблова, с. 204–209.
Виновником этого заточения был, кажется, Паскевич. «Меня обошли при Байбурге, – писал Бестужев Булгарину – Бог судья Паскевичу который положил представление обо мне под сукно и потом преследовал меня, как лютый зверь и как лютого зверя».
А штрафованный офицер носил солдатскую шинель из тонкого серого сукна, особого, довольно красивого, им самим изобретенного фасона. Я. И. Костенецкий, который тогда с ним встречался, так описывает его наружность: «Ко мне вышел Бестужев в персидском халате и шелковой на голове шапочке. Это был мужчина довольно высокого роста и плотного телосложения, брюнет, с небольшими сверкающими карими глазами и с самым приятным и добродушным выражением лица. Здесь замечу, что все гравированные его портреты, какие мне случалось видеть, нисколько на него не похожи: они изображают его каким-то суровым человеком, тогда как лицо у него было самое доброе и симпатичное. (Из воспоминаний Я. И. Костенецкого. – Русская старина. 1900. XI, с.442–43).
«Меня берет досада, что я так удален от европейской образованности: она едва долетает сюда по капле, а я жажду выпить Сену, и Темзу, и Рейн… О! как много души надо на терпение» (Письмо к Н. Полевому 19/V, 1832. – Русский вестник. XXXII, с.326).
Русский архив. 1874. II, с.7–9. Письмо к Н. Полевому. Дербент. 1833.
См.: Русская старина. 1886. Сентябрь, с.702.
«Пусть бы меня, как Прометея, терзали орлы и коршуны … но сносить ляганье осла!» (Письма А. Бестужева к братьям Полевым. Письмо 1832 г. 1/IX. – Русское обозрение. 1894. Х, с.824).
«Дорога была трудна, но так прелестна, что я помнить ее буду, как самую сладостную прогулку об руку с природой, – пишет он в одном письме. – Этого ни в сказке сказать, ни пером написать. Да и как написать в самом деле чувство? Ибо тогда я весь был чувство, ум и душа, – душа и тело. Эти горы в девственном покрывале зимы, эти реки, вздутые тающими снегами, эти бури весны, эти дожди, рассыпающиеся зеленью и цветами, и свежесть гор, и дыхание лугов, и небосклон, обрамленный радугою хребтов и облаков… О! какая кисть подобна персту Божию? Там, только там можно забыть, что в нас подле сердца есть желчь, что около нас горе. Над головой кружились орлы и коршуны, но в голове ни одна хищная мысль не смела шевельнуть крылом: вся жизнь прошлая и будущая сливалась в какую-то сладкую дрему; мир совершался в груди моей без отношений к человеку, без отношений к самому себе; я не шарил в небе, как метафизик, не рылся в земле, как рудокоп, я был рад, что далек от людей, от их истории, спящей во прахе, от их страстишек, достойных праха… Я жил, не чувствуя жизни. Говор ручьев и листьев, наводил на меня мечты без мыслей, усталость дарила сон без грезы. Но кратки промежутки жизненной лихорадки!» (Письмо к Н. Полевому из Дербента. 3 мая 1834).
См.: А. А. Бестужев. Из воспоминаний Я. И. Костенецкого. – Русская старина. 1900. Ноябрь, с.452–453.
Ознакомительная версия.
