Граф Петр Алексеевич Пален (Петр Людвиг фон дер Пален; 1745–1826) — генерал от кавалерии (1798), один из ближайших приближенных Павла I, возглавивший заговор против него. В 1798–1801 гг. петербургский военный губернатор, до этого правитель Рижского наместничества (1792–1795) и первый генерал-губернатор Курляндии (1795).
Нужно было представиться генерал-губернатору Палену, но непременно в каком-нибудь мундире. У портного нашелся только мундир эстландского дворянина; таким он и представлялся Палену. В это представление, в разговоре, Пален начал бранить Государя, называя его тираном. Конечно, цель его была найти сообщника, но отец мой просил его прекратить этот разговор.
Оставив С.-Петербург, он поселился в деревне, близ Троицкой лавры, со своими братьями, из которых двое были женаты. Вскоре император Павел приехал в Москву. Для него давали бал в Благородном Собрании. Отец мой тоже поехал на этот бал, чувствуя себя совершенно невинным пред Государем; но не так думал Государь. Он отвернулся от отца и по обыкновению своему запыхтел гневом. По отъезде его с бала наследник Александр Павлович через всю залу пошел к отцу и поднял его, что произвело большое впечатление в собрании. Отец мой, по отъезде Государя, возвратился в свое убежище. Через несколько времени появился там внезапно фельдъегерь. Невестки моего отца, испугавшись, бросились в образную на колени: отец успокоил их, говоря: «Что вы так испугались? Дело, конечно, не касается наших мужей; может быть. Государь находит, что он не довольно меня наказал». Потом он вышел спокойно к фельдъегерю и спросил, в чем дело. Тот подал ему письмо от Кутайсова, тогда еще камердинера и брадобрея Государя. Письмо было написано на грубой желтой бумаге и сложено, как отписки крестьян. Содержание его состояло в том, что Кутайсов желал познакомиться с моим отцом и просил его приехать в Петербург. Старший мой дядя, Алексей Ильич, сказал: «Неужели ты поедешь по этой глупой записке?» — «Как же не ехать, — отвечал отец, — письмо прислано с фельдъегерем, следовательно, по воле Государя: он нашел меня гордым и хочет испытать», — тотчас приказал готовить лошадей и часа через два отправился в путь.
Приехавши в Москву, он явился к главнокомандующему графу Салтыкову. Жена его, графиня Дарья Петровна, очень любила моего отца: она приняла его за своим туалетом. «Ты знаешь ли, мой друг, — дружелюбно обратясь, сказала она ему, — зачем тебя вызывают в Петербург?» — «Нет, ничего не знаю; Кутайсов просит меня познакомиться с ним». — «Тебя вызывают в должность шталмейстера. Большие перемены при Дворе; Государь сам вспомнил о тебе. Времена тяжкие; послушай моего совета: я знаю твой благородный и гордый перед властью характер, старайся себя смирить, — это нужно и для тебя самого, и для твоих подчиненных».
Тогда был обычай, установленный Государем, чтобы на заставе не только объявляли свое имя, но и причину своего приезда в Петербург. Отец мой объявил, что он приехал занимать облигации вновь установленного банка, что очень насмешило Государя.
Представление последовало в Гатчине, где Кутайсов стоял у дверей. Когда он доложил Государю о приходе моего отца, то Государь через него же спросил, какой род службы он хочет избрать себе. «Если Государь находит меня достойным служить ему, то я готов стать с мушкетом в ряды солдат», — таков был ответ моего отца, который пришелся по нраву Государю. Он позвал его в свой кабинет и спросил, знает ли он русские пословицы. «Некоторые знаю, но не все», — отвечал отец. «Вот одна, — сказал Государь, — «кто старое помянет, тому глаз вон» — мои глаза подлежат тому же, как и твои». Отец мой стал на колени, прося Государя, чтоб он не слушал доносов на него, а всегда сам объяснялся. Я помню точные слова: «Государь! Если когда-нибудь опять будут доносить на меня вам, то позвольте лично объясниться с вашим величеством. Если не смогу оправдаться пред вами, то пусть голова моя падет на плахе». Государь заплакал и, прощаясь с ним, сказал: «Чем чаще ты будешь у Кутайсова, тем мне будет приятнее». Приятно ли было это моему отцу — это другой вопрос. Тут можно вставить другую пословицу: «с волками жить — по-волчьи выть». Но и тут отец мой умел сохранить свое достоинство. В два с половиною года своей службы в царствование Павла он не видал от Государя косого взгляда, делал все, что хотел, одевался, как Государь не любил, и не слыхал никакого упрека; напротив того. Государь говаривал, что он никому не верит, кроме двух Сергеев — своего духовника и моего отца.
Император Павел каждое утро спрашивал, с которой стороны ветер, и с этим вопросом обращался к великому князю Александру Павловичу, к моему отцу и к Кутайсову поочередно, и если они разногласили между собой, то очень гневался; особенно доставалось Великому Князю. Во избежание такой неприятности эти три лица согласились между собой каждое утро выходить на воздух и, уверившись, с которой стороны ветер, докладывать уже о том Государю.
Государь любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватою, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда. Случалось, однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха; тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода Государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Государь не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Он, кажется, поступал так по принципу, для поддержания и усиления монархического начала, тогда ниспровергнутого французской революцией. Жалкое средство, придуманное человеком от природы умным! Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там, вечером, должно было быть не менее четынадцати градусов тепла, а печь — оставаться холодною. Государь почивал головой к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия? Во время ужина расстилались в спальне рогожи и всю ночь натирали льдом. Государь, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, — там четырнадцать градусов, трогал печку, — она холодная, и довольный ложился в постель, утешенный исполнением его воли, засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей.
Бесчисленные его прихоти известны всем. Несмотря на благородные свойства его души и на природную его доброту, он возбудил к себе всеобщую ненависть, которая и привела его к несчастной кончине. Я расскажу здесь несколько случаев, которые мне приходят на память. Однажды отец мой, следуя издалека за ним и за великим князем Александром Павловичем, увидал, что Великий Князь махал несколько минут треугольной шляпой и потом бросил ее далеко от себя; после этого батюшка спросил Великого Князя, что это значит. Он отвечал, что Государь колебался, уволить или нет Архарова, и потому загадал, которым концом шляпа упадет на землю.
