легкий, живой быт двадцатого века. Это век новой культуры, век победы революции.
Теперь мы были в Герате. Между старым Гератом и Бухарой лежал, по выражению Ларисы Рейснер, горный хребет Парапамиз и кривая мусульманская шашка. На севере лежали Узбекистан, Таджикистан и Туркмения — советские страны, на запад от Герата, в трех переходах, была граница Персии, а в шести переходах — город Мешхед. Пять-шесть дней отделяет дремучее азиатское средневековье от двадцатого века современной Персии. В Мешхеде молодая, уже попробовавшая европейской цивилизации буржуазия, намечающаяся борьба классов, стихийные восстания и кровавые схватки с правительством Ахмед-шаха и национальное освободительное движение против британских колонизаторов. Придет время, и я расскажу читателю историю полковника Магомета Таги и сафира энглези — английского консула в Мешхеде и Бужнурского хана, который, может быть, до сих пор живет вблизи Кафаргалы. Я расскажу об одной маленькой революции, восстании Магомета Таги и его товарищей, но оно происходило зимой 1921 года; мы же живем еще в июне и предстоит дурбар, торжественный прием у деда и наместника эмира в Герирудской провинции, Мухамед-Сарвар-хана.
Пять карет, похожих на те кареты, которые подавались шаферам на купеческих свадьбах, отвезли нас в Чаар-бах, дворец наместника вблизи городской цитадели. Места в каретах и места за столом были распределены афганским церемониймейстером согласно табели о рангах, и так как он не слишком тонко разбирался в том, кому следует отдавать больше почестей — второму секретарю полпредства или коменданту, или заведующему финансовой частью, то я, заведующий бюро печати, почему-то получил довольно удобное для наблюдений и, повидимому, почетное место. Потом это объяснилось: заведующий бюро печати в переводе с русского на персидский превратился в высокое лицо — хранителя печати, а хранитель большой государственной печати в понимании восточных правителей — высокая персона. Таким образом я стал хранителем печати и чувствовал себя в этом звании лучше, чем в прежнем, абсолютно непонятном афганским чиновникам.
«Чаар-су» значит четыре воды, четыре ручья, «Чаар-баг» значит четыре сада. Ни там, ни здесь я не видел ни ручьев, ни садов. Желто-серые кубы домов лепились по холму цитадели, дикий виноград и плющ, переползая с крыши на крышу, добирался до самой высокой точки квадратной террасы, где проводил свои досуги доктор Дэрвиз в дни, когда он был одним из первых европейцев в Герате. Тогда он предпочитал эту глиняную коробочку и террасу, потому что отсюда в полевой бинокль он видел потаенную жизнь дворца. Красивый юноша лежал на ковре на крыше; он играл на таре; дородный старик смотрел на него с обожанием и курил чилим. Однажды любопытный доктор увидел молодых женщин; они обливали друг друга водой из ковшей и смеялись и играли, разбрызгивая воду. Разумеется, они были без всякой кисеи, покрывал и волосяных сеток. И когда мы проходили по большему квадратному двору мимо солдат и народа, прижатого в конец двора, доктор с некоторым сожалением поглядывал вверх на кубы плоских крыш и милую знакомую террасу. Мы же не были связаны никакими воспоминаниями и чистосердечно предавались самому нескромному любопытству. Мы разглядывали двухэтажные, варварски выкрашенные здания. Здесь был дворец наместника, канцелярии всех гератских ведомств и зал для дурбаров — сводчатый длинный зал, напоминающий театральное фойе. За тремя длинными столами в торжественной тишине сидели офицеры, чиновники и именитые гератские купцы. В приличном отдалении стояли столы наместника и генералитета. Мы сидели лицом к генералитету. В конце концов нам надоело рассматривать усы, бороды, аксельбанты генералов, распаренных, полузадушенных в своих тугих до удавления воротниках. Трубы заревели все вдруг, страшным голосом рявкнул «салам» офицер у входа, грянули о камень приклады ружей: белый с золотом старичок, в каске с петушиными перышками, семеня ножками, вбежал в зал. Зажужжали трубы, старичок протянул руку в замшевой белой перчатке Раскольникову и каждому из нас. У него маленькая яйцеобразная головка и борода седым валиком вокруг подбородка и пребойкие зеленые глазки. Он уселся в троноподобное кресло; адъютант подсунул ему табакерку и золотую плевательницу. В зале появились слуги с оловянными блюдами и белоснежными пирамидами плова. Затем, в течение двух часов тишина прерывалась только жеваньем, чавканьем и причмокиваньем пятисот ртов, ревом труб, громом барабанов во дворе и старческим лепетом жовиального старичка в каске. От стола к столу ходил «дивана», блаженный при дворе наместника, худой как скелет человек в лохмотьях. Он похаживал вокруг нас, иногда недвусмысленно поплевывал в нашу сторону, но ни мы, ни господа генералы этого не замечали. Наместник жизнерадостно лепетал, хихикал, икал, много ел; в сущности только он один держал себя непринужденно в этом торжественном собрании. Он вдруг вспомнил о феномене-баране, родившемся в Ферахе, и немедленно, прямо в зал, привели феноменального барана, у которого вместо рогов были два черных костяных шара. Старичок сказал, что это чудо он отправляет вместе с нами в Кабул в подарок эмиру, и действительно баран впоследствии путешествовал вместе с нами в особых вьючных носилках, и особые люди составляли штат при путешествующем феномене. Мы никак не могли верить, что в руках этого кукольного старичка — жизнь и имущество полумиллиона жителей провинции. Между тем, именно он собирал подати, судил, казнил и миловал и держал в своих старческих руках всю Герирудскую провинцию и превратил эту провинцию в какой-то удивительный средневековый заповедник. Так он прожил девяносто лет в своем заповеднике; на севере и западе происходили войны и революции. Среднеазиатская железная дорога протянула рельсы до самой афганской границы, телеграфные провода и шоссе соединили Хоросан с Тегераном — но старик не чувствовал движения времени. Здесь ничего не менялось со дня его совершеннолетия и до 8 июня 1921 года.
Музыканты маршировали во дворе и неутомимо били в барабаны, дули в трубы один и тот же марш. Мы привыкли к афганской музыке и поняли, что здесь важна не мелодия, а ритм. Музыканты играли с нарастающей экспрессией, маршируя и вдохновляясь, доходили до настоящего экстаза. Не об этой ли музыке писал поэт одиннадцатого века:
Когда рассуждают о наслажденьях для избранных, я говорю: Гром барабанов приятен только на расстоянии.
Еще восемь или девять разнообразных пловов — и старичок встал и генералитет, икая, отвалился от стола, но это был не конец; нам предстояло единственное в жизни зрелище, от которого через десять лет осталось впечатление дурного сна и бреда.
Наместник, свита и
