мы поднялись в верхний этаж дворца, в павильон с цветными стеклышками. Отсюда был виден весь двор, цепь солдат и толпа в несколько тысяч человек позади. Старик махнул перчаткой — толпа мгновенно прорвала цепь и очутилась у нас под ногами. Чалмы кипели, как поле пышных белых цветов под ветром. Старику подали серебряное блюдо и на блюде гору мелких серебряных монет, и он горсть за горстью, как сеятель бросает семена, бросал монеты в толпу, и тысяча рук, переплетаясь в воздухе, ловили серебряный дождь, тысяча глаз, обращенных к старику, горели звериным огнем, и вопль тысячи глоток совершенно оглушил нас на нашей вышке. Люди дрались, давили, калечили друг друга, книзу все сбилось в чудовищный клубок тел, а старичок с лицом идола, поджав под себя ноги, швырял серебряные монеты в толпу. Так он разбросал два блюда мелочи; ему подали воды в серебряном тазике, он поплескался в воде, встал, благодушно улыбаясь, и ушел, даже не оглянувшись на ревущую толпу. Так кончился дурбар, описанный на следующий день высоким слогом в крошечной газете «Единение Ислама»:
Его высокопревосходительство, да увеличится почет его, высокий сердар Мухамед-Сарвар-хан из своих рук раздавал милостыню бедным Герата в присутствии его высокопревосходительства, да продлятся дни его, полномочного посла и свиты.
Двое моих сограждан получили увечие в толпе и еще трое умерли, ибо дурбар был действительно великолепен и зрелище стоило того, чтобы любоваться и удивляться.
Собрат по перу не мог скрыть того обстоятельства, что он сам, редактор газеты «Единение Ислама», был приглашен принять участие в трапезе и таким образом шестая держава получила признание своих заслуг в Герате. Газета печаталась на коричневой оберточной бумаге, и просвещенный редактор-мулла собственноручно сочинял прямо на литографском камне светскую хронику Герата и последнее сенсационное сообщение о том, что в городе Сабзеваре родился двухголовый жеребенок, а в Джелалабаде его величество эмир собственноручно застрелил дикого гуся и две цапли. В иностранном отделе вы могли прочитать свежую новость о том, что в Нью-Йорке есть дом в сорок этажей. Выше сорока этажей фантазия редактора не поднималась.
Мы возвратились с дур бара утомленные ворохом впечатлений, и тут я впервые услышал от Ларисы Михайловны хулу на природу, сотворившую ее женщиной: женщинам не полагается присутствовать на дурбарах. Женщина, отвоевавшая себе место в литературе, первая в разведке и в бою и в политических бурях, не увидела этого безобразного до великолепия зрелища. Она предчувствовала, что архаический быт доживает свой последний год и музейные экспонаты мусульманского средневековья уходят из поля ее зрения. Ровно через год я снова был в Герате и видел дурбар по случаю конца Уразы. Жизнерадостный старичок был в отставке и опале, в троноподобном кресле сидел новый наместник Герата, бывший министр полиции Шоджау-Доуле, Меньшиков при афганском Петре первом — эмире Аммануле-хане. Он буквально стриг бороды афганским боярам; он заставил их надеть европейское платье (правда, сшитое из афганского, а не европейского сукна). Он упразднил экзотические мундиры и переодел офицеров в хаки, в скромную, напоминающую турецкую, военную форму, он приказал поставить европейские кресла в покои наместника. Там, где раньше сидели на корточках «джарнейли», господа генералы, он поставил рояль, на котором, правда, никто не умел и не смел играть. Но хуже всех пришлось чиновникам, когда в канцеляриях появились столы и стулья и афганские подьячие и приказные, которые из поколения в поколение, сидели поджав ноги на кошме и писали на колене, принуждены были сесть на стулья и писать на столе. Жестокие новшества! — Девяностолетний Мухамед-Сарвар-хан не увидел этого потрясения основ; его почти насильно выпроводили в Кабул, и если он не умер от огорчения, то живет и моложаво выглядит, как можно моложаво выглядеть в сто один год. «Он был дедушкой, когда родился мой отец», — загадочно сказал о его возрасте рисальдар Худабаш-хан.
Лариса Рейснер, впрочем, увидела феноменального старичка, когда он со своей свитой, скороходами и пажами, появился на Елисейских полях у ворот нашего консульства. Четыре конюха вели его серебряно-белого арабского, с пышной гривой и хвостом как у Пегаса, коня в золотой сбруе с бирюзой. Сам же Мухамед-Сарвар-хан ехал в карете; скороходы рысью бежали впереди, сзади блестели мундиры, и шествие замыкал ослик, и на нем, почесываясь, сидел «дивана», блаженный, святой при наместнике.
По обязанности я вел дневник путешествия нашей миссии. 10 июня я написал:
«Сначала беседа носит обычный, бессодержательный характер, потом говорит т. Раскольников о дружбе двух государств, возникшей в тяжелый для Афганистана момент, в год войны с Англией, и он выражает желание теснее связать эти две страны. Отвечает мулла Ахмет-хан, секретарь афганского посольства в Персии. Речь состоит из текстов Корана и славословия его величеству эмиру. Но Мухамед-Сарвар-хан неожиданно произносит несколько резких слов о коварстве англичан. Свита молчит, ест руками плов и икает».
Здесь изложено коротко то, чему мы были свидетелями. Самое важное в этих строках — внезапное превращение древнего старца в мужчину и воина. Кремень внезапно дал искру; зеленоватые, заплывшие жиром глазки оживились и вспыхнули, и вдруг старик заговорил о своей молодости и битве при Мейванде, где афганские пастухи голыми руками шли на картечь шотландских батальонов. Сначала шли юноши, почти подростки, еще не видевшие жизни и легко расстающиеся с ней. Полуголые, вооруженные одними камнями. Ломающимися голосами они проклинали «кафиров», оскорбляли их предков, кривлялись и делали бесстыдные жесты. Их скосили за двести шагов, как бы нехотя, нестройными залпами, целясь в ноги, чтобы легко ранить и потом добивать одного за другим, состязаясь в меткости. Потом шли высохшие старики, которым давно пора было умереть, но они хотели умереть в бою, чтобы заслужить рай. Надрывая голоса, они читали нараспев тридцать шестую сурру Корана Ясин — ее называют сердцем Корана и читают у ложа умирающего. «Клянусь мудрым Кораном, что ты один из посланников…» И многие из них увидели рай, не успев докончить первой строфы: «… на прямом пути. Это откровение мудрого и милосердного…»
Последними вступили в бой самые сильные бойцы; они устремлялись как пущенный сильной рукой метательный снаряд. Офицер отдавал саблей команду «картечь», потому что человеческого голоса не было слышно в раздирающих уши воплях, и атакующие падали, пронзенные роем пуль, восклицая обращенные к англичанам пророческие строки:
«Дождутся только однократного клика, который захватит их в то время,
