помру? В собственном кабинете?!
(Рушатся одна за другой полки горящих библиотечных шкафов. Книги валятся на Виктора Ивановича. Он пытается увернуться, но толстые тома Брокгауза и Ефрона накрывают его. Одна из книг вдруг оживает и… дергает его за рукав! Дым. Дышать нечем. Но вот Виктор Иванович принимает сидячее положение и открывает глаза. Обнаруживает, что, начитавшись историй о восстании луддитов, громивших швейные фабрики и текстильные мануфактуры в Англии, он задремал, а во сне повидал другое время и другой мир. У дивана стоит книжка, пардон, внучка, и дергает его за рукав.)
Внучка Настенька (протягивая детскую сбрую)
Деда, деда, вставай! Давай в лошадку играть. Ты же помнишь, какой сегодня день? Бабушка Сара пирог печет с абрикосовым вареньем, скоро гости соберутся. Дядя Сережа со внуком Антошкой обещал приехать.
Босс. Виктор Иванович
(Вытирает носовым платком пот на лбу.)
Приснится же такое! Надо Сергеичу сказать, чтобы на стоянках беспилотников охрану усилил. Чем черт не шутит, пока Господь спит!
Настя, Настя, умничка моя, внучечка моя! Пока гостей нет, давай в лошадку поиграем!
Матери носят ключи от наших душ
с собой всю жизнь.
Ги де Мопассан
Сегодня пятница. Полдник давно закончился, и я с грустью наблюдаю за тем, как уставшие после трудовой недели родители одного за другим забирают своих чад из нашей группы детского сада.
Я тоже хочу, чтобы меня забрали, чтобы за мной пришла мама. Высокая, красивая, с черной копной волос. От нее пахнет домом, уютом, корабликами из черного хлеба, бороздящими манную кашу по утрам, и толстым ломтем белого хлеба с хрустящей корочкой и слоем душистого сливочного масла, посыпанного сахарным песком.
Где же мама? Меня охватывает тревога. Уже темнеет. Неужели она забыла обо мне? Надо что-то делать!
Воспитатели обходят комнаты, собирая бедолаг, за которыми точно никто не придет. Выходные им придется провезти не дома. Дворник дядя Вася, звеня ключами, одну за другой закрывает двери групп, ведущие на улицу.
Обида на то, что меня бросили, забыли, наполняет все мое существо. Сознание судорожно ищет выход из создавшейся ситуации.
В голове начинает пульсировать красная лампочка, как на пожарных машинах. Откуда-то всплывает слово бежать. Бежать домой! Не оглядываясь, не думая о последствиях.
Крадусь вдоль стенки по коридору, ведущему к выходу. Сторож зачем-то заходит в подсобку, и я выскальзываю за дверь, сбегаю по ступенькам к калитке, дергаю ручку – не заперта! Теряюсь в толпе среди прохожих.
Весенняя Москва обдает теплым ветерком и пряным запахом сирени. Хорошая зрительная память подсказывает маршрут, отматывая, как пленку диафильма, еженедельный поход в детский сад с мамой, держащей меня за руку…
Комсомольский проспект, заполненный машинами и троллейбусами, бурным потоком проносится перед глазами. Где-то тут должен быть светофор и пешеходный переход.
– Тебе куда, мальчик?
Я поворачиваю голову в сторону говорящего. Молодцеватый военный протягивает мне руку и я, стараясь не отставать от него, вприпрыжку пересекаю проспект.
Серая махина сталинского дома утопает в кустах сирени и вековых липах. Запах дорожной пыли, прибитой поливальными машинами, смешивается с коктейлем из ароматов сирени и старых лип. Закатное солнце пожаром заполняет окна и бьет по глазам, заставляя щуриться от яркого света и практически ощупью продвигаться к помпезному парадному. Тяжелая дубовая дверь не поддается – приходится ждать, когда кто-нибудь выйдет или наоборот войдет в этот архитектурный символ величия сталинской эпохи.
Мраморные ступени и кованые решетки с дубовыми перилами органично дополняют этот апофеоз.
Первый этаж, второй, третий, заветная дверь. Не заперта! Несусь по длинному, заставленному всяким хламом, коридору нашей с мамой коммуналки.
Открываю дверь и с замиранием сердца вижу царственный силуэт. Мама сидит за швейной машинкой Зингер на фоне пылающего вечерним закатом окна… Вижу ее удивленный взгляд и застывший на губах вопрос: «Как ты нашел дорогу домой?» Еле сдерживая обиду, с гордостью рассказываю, как я переходил проспект по пешеходному переходу, держась за руку военного. Потом не выдерживаю, шмыгаю носом, слезы обиды нескончаемым потоком льются из моих глаз. Чтобы окончательно не разрыдаться, ныряю под мамино платье и жадно прижимаюсь к ее ногам, вдыхая запах ее тела, пахнущего весной и дегтярным мылом.
Ощущение счастья и накопившаяся усталость дают о себе знать – я сладко засыпаю, куда-то лечу и в полете понимаю, что прощаю маму за то, что она про меня забыла. «Наверное, много работы», – думаю я и продолжаю свой полет по закоулкам сознания и детских фантазий.
Бросить курить очень просто. Я сам бросал тысячу раз.
Марк Твен
Хотя – жить можно. Что херово —
курить подталкивает бес.
Не знаю, кто там Гончарова,
но сигарета – мой Дантес.
Иосиф Бродский
Предлагаю вашему вниманию оригинальный способ избавления от курения, спонтанно изобретенный моей мамой пятьдесят три года назад и навсегда освободивший вашего покорного слугу от этой пагубной привычки.
Мне десять лет. Я учусь в третьем классе, делаю уроки в школе на продленке, то есть в группе продленного дня. Спонтанно занимаюсь живописью и рисунком. Прихожу домой под вечер и бегу на улицу.
Улица затягивала бесконечной чередой искушений. Играли в Чижа, в Расшибалочку по копеечке, а то и по пятачку, в Ножички, в Кораблики. Взрывали воздушные шары, наполненные ацетиленом от гашения карбида, и болтовые гранаты, предварительно наскребя серу со спичек. Покуривали, насобирав бычки на остановке автобуса №10, соединявшего нас с внешним миром. Парни постарше курили официально, не прячась от взрослых. Они распивали портвейн в подъездах, иногда разрешая нам допить остатки, травили пошлые анекдоты и приставали к проходившим мимо девчонкам.
Переполненный уличными впечатлениями, выдыхая сигаретный дым, смешанный с парами портвейна, влетаю в квартиру и бегу на кухню. «Ма! Жрать хочу!» – кричу я и добавляю к своей речи еще пару фраз, чередуя без разбору обычные и матерные слова-связки.
На кухне мама варит холодец. Папина зарплата оставлена в ломбарде – надо было вовремя выкупить дорогие ткани, предназначенные для пошива светских туалетов женам известных московских писателей и актеров. Иначе нарвешься на скандал и потеряешь работу в писательском ателье.
Холодец из свиной головы варился в десятилитровой кастрюле. Как правило, его хватало всей семье на сытное существование в течение семи или десяти дней, а главной приправой к этой пище богов, естественно, была горчица – настоящая, русская, злая-презлая, готовившаяся вручную в домашних условиях из
