врагами. Мы в кольце ненавидящих нас. Мы вооруженный лагерь, твердыня, оплот добра, чуть ли не в одиночку сражающийся со злом. Да, за нами будущее. Маркс доказал, что мы самой историей обречены на победу. Но прежде зло, которое так плотно нас обложило, еще прольет немало крови, принесет людям неисчислимые бедствия.
И дело не исчерпывается этими открытыми, видимыми миру врагами. Конечно, каждому было бы проще, если знать, что вот здесь граница: по нашу её сторону – добро, по другую – зло. Иди и покончи с ним. Правда на твоей стороне.
Все, однако, куда сложнее, потому что этой ясной линии фронта нет и в помине. Враг, он не где-то далеко, за тремя морями, он везде, в числе прочего – кто знает? – может, и в твоем собственном доме. Вся страна выше крыши переполнена изменниками и предателями, шпионами и двурушниками, вредителями, диверсантами и саботажниками. Доверять нельзя никому. Ты должен быть готов, что и твои отец, мать, твои брат или сестра тоже окажутся из их числа. Что и они продались, перекинулись и теперь только и ждут случая воткнуть тебе нож в спину.
Все это говорится не для красного словца. Бесконечные аресты и показательные судебные процессы – их заседания транслировались по радио, а протоколы этих заседаний, причем сплошь и рядом без купюр, десятками страниц изо дня в день печатали центральные газеты. И люди верили этому. Конечно, не все, но большинство не сомневалось, что гибель горняков от взрыва метана или заваленных в шахтах породой есть хорошо спланированная и безжалостно осуществленная акция вредителей, готовых на любые преступления, лишь бы помешать нам выстроить коммунизм.
И трудно было не верить. Пару лет назад знакомая нью-йоркская славистка рассказывала, что слышала лекцию видного американского профессора-юриста, который объяснял студентам, что очень внимательно прочитал все протоколы Шахтинского дела и ни один эпизод не вызвал у него ни малейших сомнений. Столько живых деталей и подробностей никогда не придумаешь, и то, как подсудимые признавали свою вину, каялись перед народом – во всем была масса искренности. В общем, если бы он был судьей на этом процессе, он бы вынес обвиняемым не менее суровый приговор, чем его советские коллеги.
Нескончаемое, не знающее спада напряжение поддерживалось не одними газетами и арестами. Друг отца, чье детство прошло в коммуналке на Большой Полянке (то же самое происходило и на других центральных улицах города), рассказывал, что в 30-е годы под его окнами чуть не каждый день волной прокатывались демонстрации, напоминающие процессии флагеллантов. Траурные песнопения и победные марши, то призывающие ко вселенской скорби, то требующие столь же безмерной радости. А за ними толпа со знаменами и транспарантами, сегодня ликующая по случаю спасения очередных полярников, а на завтра уже других полярников оплакивающая.
Об этом напряжении, его причинах, истоках, происхождении и пойдет речь дальше. Но сначала – целый ряд разнородных замечаний, которые, возможно, следовало бы перенести в конец данной работы.
Начну с того, что постоянное, пестуемое властью ожидание чего-то страшного и неизбежного, кануна, преддверия конца старого мира, гибели и разрушений, которые не обойдут ни один дом, ни одну семью, и не должны обойти, потому что без этого разрушения, не пройдя через него, им (разрушением) не очистившись, нам не спастись, склонило чашу весов в пользу советской власти, сделало её в понимании многих как бы рентабельной.
Потому что везде это разрушение уже вовсю шло, а у нас благодаря бдительности органов ГПУ – НКВД и Особым совещаниям, благодаря индустриализации и перевооружению армии, благодаря исправному социальному лифту – лифтеры, что его обслуживали, несчетная армия кадровиков, бдительно следящих, чтобы наверх поднимались только свои, а чужой не мог об этом и помыслить – да, у нас была коллективизация и голодомор, массовые аресты и казни, но многим это стало казаться платой, пусть и очень высокой, чтобы на самом краю удержать ситуацию. Подготовиться к грядущему апокалипсису и выйти из него с наименьшими потерями. Да и потом, даже если «воронок» затормозит у твоего подъезда, остается надежда, что пришли за соседом.
Война с немцами как будто подтвердила правильность этих расчетов, но известно, что Сталин, несмотря на нашу победу, Отечественную войну не любил, и День победы, пока он был жив, так и не стал у нас праздником. И это тоже понятно. Начало войны и её ход в первые два года, миллионы солдат, во главе с командирами практически без боя сдававшиеся в плен, и враг, дошедший до Волги, другие миллионы убитых и искалеченных свидетельствовали о наших фатальных, непростительных ошибках, о его личных ошибках, полном непонимании им того, что творилось в Европе в 30-е годы, кто был нашим настоящим и злейшим врагом, а кого следовало всеми силами и, невзирая на идеологические догмы, поддерживать. Вдобавок солдаты, через четыре года войны живыми вернувшиеся домой, то есть те, кто видел Европу, пусть и полуразрушенную, без особых трудов поняли, что гниение и распад, о которых твердила наша пропаганда, чистой воды ложь.
И другой ряд соображений, необходимых мне, чтобы оконтурить постройку. Они касаются уже не Сталина, а Андрея Платонова, автора «Чевенгура», «Котлована», «Джан», без которых, убежден, многое в нашем прошлом так и не удастся понять.
Платонов – давно признанный классик, тем не менее людей, относящихся к нему до крайности недоброжелательно, и по сию пору немало. Обвинения, которые выдвигаются, самого разного свойства и порядка, вплоть до политических. Но, наверное, главное среди них, что проза Платонова написана на новоязе, что её метафорика и образный ряд исковеркали русский язык. Последнее время я все чаще склоняюсь к тому, что эта нелюбовь к Платонову и к языку его прозы сделалась у нас эвфемизмом даже не нелюбви к революции, а надеждой и попыткой выстроить жизнь так, будто революции вообще не было.
Еще в конце 80-х годов у нас в стране возникло течение, которое верило, что всю советскую историю можно свернуть, как старый ковер, и отправить в чулан, а дальше, прямо из предвоенного 1913 года перескочить в 90-е годы и продолжать жить, будто ни октября 1917 года, ни всего, что за ним последовало, не было. В конце концов, недаром некоторые вероучители утверждают, что и Господь в свое время вычеркнул год, когда Ной с семейством плавал на ковчеге, то есть год Потопа – из счета лет от Сотворения мира. Чтобы суметь это сделать, необходимо было не просто осудить советскую историю, а вычеркнуть, стереть её из народной памяти. Платонов же несомненно был самым точным и самым честным свидетелем нашего прошлого. Того, что оно действительно было
