и каким оно было.
Конечно, любой человек вправе не любить Октябрьскую революцию, но абсурдно убеждать и себя и других, что её не было. Успокаивать тем, что вся она прибыла к нам в запломбированном вагоне, наложенным платежом, и мы вправе за ненадобностью в том же вагоне, даже не снимая пломбы, отправить её обратно. В этом среди прочего есть огромное неуважение к той крови, которую она пролила, к тем бедам и страданиям, что пришли вместе с ней. Мы готовы переступить через них и, будто ничего не случилось, идти дальше. Ясно, что подобный вариант спокойнее, но никакие уроки так не усвоишь. Потому что это просто отказ от истории, попытка забыть, что понимание своего прошлого есть именно что понимание, а не оценка.
Конечно, каждый обязан иметь нравственный императив, то есть четко знать, что можно делать, а что нельзя никогда и ни под каким предлогом, но историю это отнюдь не отменяет. Прежде, чем идти дальше, – метафора, которую я люблю, не первый раз к ней прибегаю.
В русских кабаках средней руки, а иногда и перворазрядных после закрытия заведения остатки мясной пищи со всех тарелок и блюд сваливали в один котел, подвешенный над огнем, где все это должно было кипеть до утра. Получившееся варево было такой крепости, что могло поднять тебя на ноги даже после тяжкого перепоя. Желающих получить его миску всегда было много.
Русская действительность конца XIX – начала XX веков кажется мне подобным варевом. В котел брошено несметное число самых разных идей и настроений, кажется, не забыто ничего, о чем люди думали за последние две – две с половиной тысячи лет. Все это смешалось с общим недовольством, предчувствием, ожиданием немыслимых бед и неслыханных разрушений. В котле огромная температура, огромное давление, и в этом ночь напролет кипящем, бурлящем бульоне идеи, будто мясо от костей, легко отделяются от времени – когда, и от людей – которые их проповедовали. А дальше сами по себе распадаются на части и снова без малейшего сопротивления соединяются в какие-то немыслимые (во всяком случае, прежде) союзы и конфигурации. Андрей Платонов в «Чевенгуре» и пишет это варево от самых первых свидетельств его кипящего энтузиазма до усталости и медленного, безнадежного угасания.
Конечно, не мной первым замечено, что в той замечательно честной картине России времен Гражданской войны самых разных упований и надежд, что в ней тогда были, у Платонова бездна реминисценций, параллелей, прямых заимствований из Библии и средневековья. И не мной первым замечено, что один из главных героев романа Копенкин, несомненно, Дон-Кихот Ламанчский, а его конь Полетарская Сила столь же несомненно – Росинант. Роза Люксембург, ради и во имя которой Копёнкин совершает подвиг за подвигом, это Дева Мария. В свою очередь, коммунизм Платонов пишет Чашей Грааля: каждый, кто испил из нее, получает прощение грехов и вечную жизнь.
Да и сам Чевенгур перенесен к нам из послелютеровой Германии. Это явно Мюнстерская коммуна с полным сводом её представлений о жизни и смерти, добре и зле, своих и «прочих», которые, как и тогда, в XV веке, были безо всякой жалости или изгнаны из города, или убиты. Коммуна так естественно, будто родная, прижилась на среднерусском черноземе, что мы, словно в хорошем зеркале, с первого взгляда узнаем в ней себя. Эта естественность и это узнавание достойны разговора.
Все мое поколение и от него еще на тридцать лет назад и на пятнадцать вперед в школе и в институтах изучало Маркса. Финальным аккордом любого советского высшего образования был экзамен по научному коммунизму, к которому мы, как могли, готовились и который все худо-бедно сдали. И вот посреди этих сотен и сотен уроков, лекций, семинаров, несчетного числа конспектов нам как-то забыли объяснить, но скорее просто сами не понимали, что Маркс учил о конце света и о будущей, уже потусторонней жизни.
Дело в том, что решительно и даже торжественно порвав с Богом, объявив веру в Него обманом, он не просто сохранил, ученически повторил все библейские представления людей о мире, в котором им довелось жить, и о его грядущей судьбе.
Как в Бытии, у Маркса сначала мир до грехопадения – первобытнообщинный строй. Потом грехопадение. Здесь не принципиальное разночтение: в Библии это короткий и выпуклый эпизод с яблоком, сорванным Евой с древа познания добра и зла, у Маркса – растянутое на тысячи лет накопление богатства и распад общества на антагонистические классы. Но и из его философии ясно следует, что яблоко было съедено, добро и зло познано.
Так какие же они? Добро есть все, что способствует грядущей и неизбежной победе угнетенного класса, а зло, грех – все то, что до последнего оттягивает эту победу. Преступно длит мучения несчастных и обездоленных, которым нечего терять, кроме своих цепей. Еще важнее другая параллель: в христианстве земная жизнь, как дитя греха, вся, с начала и до конца, есть юдоль страданий, и у Маркса в ней нет ничего, кроме зла, нескончаемых бедствий и боли.
Несмотря на разговоры о производительных силах и производственных отношениях, Маркс сплошь и рядом вызывающе антиисторичен, и его можно понять, ведь и мы давно склоняемся к тому, что земная история идет сама собой, никого из нас ни о чем не спрашивая, совсем нами не интересуясь и, в сущности, есть просто мучительное и ненужное блуждание по пустыне. По Марксу, даже тот маховик, который, однажды раскрутившись, толкает и толкает её вперед, есть ненависть одного класса к другому. Ненависть – единственное содержание истории. Ничего, кроме первородного греха ненависти, в ней нет и никогда не было. К счастью, она, а с ней и все наше горе, однажды иссякнет, кончится, будто её источник кто-то завалил камнями.
Идем дальше. Библия знает два избранных народа – народ Ветхого Завета и народ Нового Завета. У Маркса этих народов три, но избранность, то есть завершенность откровения, которое было дано двум первым – рабам и крепостным крестьянам – как бы с изъяном, и только пролетариат – последний и окончательный избранный народ – получит её полной мерой. Оттого и сподобится прекратить страдания всех и каждого. Выстроит бесклассовое общество, а именно: коммунизм. Это наше возвращение блудного сына, весь путь, который мы должны будем пройти, прежде чем вернемся к отцу, точно и ёмко записан в самой краткой редакции марксизма – гимне пролетариата, в «Интернационале».
Параллели с новозаветными текстами, в частности, с Откровением Иоанна Богослова, здесь еще рельефнее. Правда, и тут дело обходится без Бога и Его промысления, мы все сотворим сами и своими руками, своими страданиями и своей ненавистью. Точно
