Здоровье Зеева тоже было совершенно подорвано пребыванием в Дахау, и мама в первый год нашего брака строго следила за тем, чтобы в доме всегда в достатке были свежие овощи и фрукты. Мы продолжали жить вместе все в той же квартире, и ни разу у нас не возникло ни малейшего ощущения, что мама нам как-то мешает. Они очень сошлись с Зеевом, и она заменяла ему мать, которая погибла в Ковенском гетто. Зеев продолжал работать, а я учиться, но, если сказать честно, эти два года мы просто жили и ждали того дня, когда сможем уехать. Во Франкфурте нас ничего не держало.
Поскольку мы были женаты, вопрос, куда мы уедем, отпал сам собой. Конечно, мы едем в Палестину. Оставалось решить лишь, как мы это сделаем? Британия превратила поток иммигрантов в тонкую струйку. Англичане перехватывали суда, полные беженцев, и отправляли их в лагеря на Кипре. Поскольку Зеев был активистом движения, ему не удавалось получить разрешения на отъезд, его не отпускали, и только в ноябре 1947 года это разрешение было получено.
Если называть вещи своими именами, мы были такими же нелегальными иммигрантами. Но Еврейское агентство применило на нас новую тактику. Вместо того, чтобы, в обход британской блокады, высадить нас ночью на безлюдный пляж, как остальных беженцев из лагерей для перемещенных лиц, нам выдали документы людей, живущих в Палестине и выехавших оттуда по своим делам. Таким образом, мы представлялись людьми, просто возвращающимися домой, хотя с первого взгляда было понятно, что мы обычные беженцы. Британские чиновники были или полные дураки, или слепые.
Мы плыли на яхте, предоставленной Ротшильдами. Условия плавания нельзя было назвать роскошными, мы двигались очень медленно, но нас поддерживал высокий дух сбывающихся надежд. Во Франкфурте я страдала от астмы, но астма сразу прошла, как только я поднялась на борт. И еще, впервые за долгие годы я вдруг начала смеяться. И это тоже произошло во время нашего плавания. Мы смеялись и танцевали на палубе.
Для меня это было особенно памятное путешествие. Капитан яхты, грек, оказался настоящим дамским угодником. Думаю, он был несколько разочарован, узнав, что я замужем; тем не менее, он пригласил Зеева, мою маму и меня пересесть к нему за стол. Он позволял мне стоять целый день на капитанском мостике и одолжил свой бинокль, он показывал мне все острова на нашем пути, и я восхищалась, как маленькая девочка.
Яхта Ротшильдов вполне годилась для плавания по морю, но, разумеется, она не была океанским лайнером, так что наше путешествие длилось целых две недели. В течение всего этого времени атмосфера энтузиазма не ослабевала. Мы все были вместе, мы радовались, мы пели еврейские песни. Мы подружились с нашими попутчиками, и эта дружба длится вот уже более сорока лет.
В последний вечер нашего плаванья, когда капитан предупредил нас, что цель нашего путешествия может показаться с минуты на минуту, все собрались на палубе. Мы стояли у борта, пристально вглядываясь в темный горизонт, в надежде поймать первый огонек на побережье. Где-то ближе к середине ночи это произошло: внезапно, чуть пониже звезд, мы увидели свет. Это были фонари на улицах.
Вот так мы увидели нашу землю. Я вся дрожала от волнения. Это было как в сказке. Я так волновалась, что не могла уснуть. Всю ночь я провела на палубе, вглядываясь в эти огни, до которых мы добирались так мучительно долго. Я совершенно не боялась того, что ожидает меня здесь. Я была вся переполнена радостью и надеждой.
Мы прибыли в Хайфу 20 ноября 1947 года. Новая тактика, заключавшаяся в выдаче нам фальшивых документов, оказалась успешной, и яхта Ротшильдов оказалась первым иммиграционным судном, которое не имело с властями никаких проблем. Спустившись на берег, мы все поцеловали землю. Надо сказать, я ничего такого делать не собиралась, мало того, мне и в голову никогда бы не пришло целовать землю, но, когда мы впервые ступили на эти камни, жест этот показался нам самым естественным на свете. Затем я обняла Зеева и мою маму. Я обняла их изо всех сил — и так мы стояли, обнявшись. Здесь начиналась наша новая жизнь!
Глава седьмая
НОРМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Моя мама, Розель Симон, скончалась в 1981 году после тридцати пяти лет пребывания в Израиле. С ее смертью мы с мужем потеряли самого дорогого спутника жизни. Она очень любила своих внуков, наших троих сыновей, детей Манфреда с Дитой и свою правнучку — дочь нашего Дорона. Те, в свою очередь, были к ней очень привязаны. Для всех нас ее смерть была большим ударом. В немалой степени именно ее мудрости мы обязаны своим счастьем.
Потеря мамы стала для меня одним из самых болезненных событий после войны. Я снова потеряла способность улыбаться едва ли не на целый год. На меня нахлынули воспоминания о Холокосте, я снова переживала мучительную боль и страх. Пока мама была жива, мы с ней поддерживали друг друга, и я никогда не оставалась один на один со своей памятью, ведь мы вместе прошли через эти испытания. Она была моим единственным другом в гетто, когда я была еще девочкой, мы с ней вместе видели, как расстреляли дядю Бенно, мы с ней вместе встретили весть о том, что немцы увезли и убили папу. Мы вместе терзались страхом в концлагере от того, что нас в любую минуту могут разлучить или немцы, или сама смерть. И вот безжалостная смерть добилась своего. Мама прожила после войны долгие счастливые годы, но мое горе от утраты было очень глубоким.
Первые годы жизнь на новом месте, в новой стране была трудной и некомфортной, но мама никогда не жаловалась. Она поехала в Палестину вовсе не потому, что мы с Зеевом приняли такое решение. Нет, мама сознательно сделала свой выбор. Она стала убежденной сионисткой. Она самоотверженно учила иврит, пусть даже не смогла достичь в нем совершенства. Нам все приходилось начинать с нуля, и мы помогали друг другу. Новую жизнь мы осваивали плечом к плечу. Все наши трудности мама разделяла с нами на равных.
Первые годы мы прожили в Хайфе и вместе снимали квартиру. Мы с Зеевом работали, а мама пекла на продажу печенье. Имущества у нас не было никакого, нам удалось привезти с собой немного одежды, которую присылали из Америки родственники, подаренную на свадьбу картину и одеяло со следами крови как память о плавании на барже перед освобождением. Но нам и этого хватало. Мы были так благодарны судьбе за то, что остались в живых, что довольствовались минимумом.
До войны наш дом стараниями мамы был полон различных милых безделушек, но ни одной из этих вещиц у нас не осталось. Мама никогда не горевала об этих потерях, но до последнего вздоха она оставалась леди, какой она была в лучшие свои дни во Франкфурте, одеваясь с отменным вкусом и держась с редким достоинством. Она даже снова села за фортепьяно, как только мы смогли обзавестись инструментом. Мои мальчики любили ее и восхищались ею, они старались бывать с ней как можно чаще и очень ею гордились.
