Вечером я пришел в улуском к «Бате», где застал комиссара. Я показал им объяснительные записки, добавив, что директор не владеет обстановкой, он пьяница, всем заправляет его заместитель — мастер помола, а этот мирошник человек нечестный, доверять ему нельзя. Я посоветовал назначить директором мельницы кого-либо из наших отрядных старшин, такого, кто сразу же наведет там порядок. Мирошника без наказания оставлять нельзя, следовало бы назначить ему принудительные работы на своем производстве. Тогда днем он будет исполнять свои обязанности, а вечер и ночь будет проводить в КПЗ милиции. Суд в улусе еще не работал. Так что все решения принимало партийное руководство, то есть командир и комиссар нашего отряда. Ведь именно им поручили восстановление советской власти в Приютинском улусе. В этот же вечер я узнал, что нашего комиссара Дорджи Горяевича Горяева назначили председателем Совета Народных Комиссаров Калмыцкой автономной республики.
Вернувшись домой мы с Федором увидели радостное лицо хозяйки, которая, указав на стоявший в сенях мешок, сказал, что только что привезли с мельницы муку. Я понял — это взятка и обратился к хозяйке с просьбой не трогать его, нельзя, это незаконно. Но, увидев у нее слезы на глазах и вытаращенные глаза голодных малышей, которые с испугом смотрели то на мать, то на меня, то на Федора, стоявшего у двери с автоматом, я погладил хозяйку по плечу и разрешил ей отсыпать немного муки для себя, после чего завязал мешок.
Утром, придя на работу, опять вызвал к себе вчерашних «клиентов» — директора и мирошника. Их снова привели ко мне автоматчики из милиции. Я строго спросил их: «Вы что, взятку мне подсунули?». Они, заикаясь, стали убеждать меня, что это не взятка, а замена зерна моей квартирной хозяйки, которое я оставил на мельнице. И стали объяснять, что рожь и пшеницу одновременно молоть нельзя. А хозяйским детям надо что-то кушать. Поэтому они привезли им пока мешок пшеницы. А когда начнут молоть рожь, тогда смелют и ее мешок. Тут вмешался Федор и сказал, что им надо немедленно написать письмо нашей хозяйке, мол, коллектив мельницы в виде материальной помощи жене фронтовика решил выделить ей мешок пшеничной муки из своих запасов. И спросил меня: «Верно, командир?». Я утвердительно кивнул головой.
Директор мельницы вынул из кармана полушубка ведомость, показал, что они с мирошником сдали крупную сумму денег в кассу и предъявил мне чеки. Он также заверил меня, что зерно, которое они сохранили для государства, на днях будет возвращено.
Вскоре директора мельницы сменил наш отрядник, который быстро навел должный порядок в этой очень важной для улуса организации. А мы с Федором перешли на квартиру к нашей секретарше. Дом у них с матерью был большой и светлый. Отец и братья были на фронте. Нам стало жить вольготнее. Все три Маши ухаживали за нами. Наши хлопцы завидовали нам, а девчата обижались, что им мы уделяем меньше внимания.
В повсеместной суете работы, ее с каждым днем становилось все больше, прошел февраль 1943 года. Дисциплина в отряде слабела. Штатская жизнь брала свое. Последовала команда «Бати» сдать оружие. Личное оружие осталось только у ребят из милиции, у меня и Федора. Федя, выполняя приказ, все время следовал за мной по пятам, сопровождая во всех операциях.
На южном направлении советско-германского фронта обстановка стала резко изменяться в нашу пользу.
В первой половине февраля Красная Армия освободила Ростов-на-Дону, Таганрог и вошла в Харьков, где завязались тяжелые бои. 22 февраля 4-я танковая армия генерал-полковника Гота в составе трех танковых корпусов, усиленных тремя батальонами тяжелой танков «Тигр», контратаковала части нашей армии, и 14 марта восстановила фронт по правому берегу Донца, вновь овладев Харьковым. Линия фронта опять стабилизировалась, она протянулась сплошной линией от Таганрога до Белгорода.
А мы, специально подготовленные диверсанты-разведчики, сидели в селе Приютном и занимались, как нам казалось пустяками. Мы буквально глотали сводки с фронтов и атаковали «Батю» вопросами, когда же наступит наша очередь сражаться за Родину. «Батя», видимо, сам не знал, что нас ждет завтра и успокаивал, как мог.
После случая с мельницей я вплотную занялся борьбой с самогоноварением. Начал с адресов, указанных в объяснении мирошника. Кроме того наши хлопцы из отряда ежедневно поставляли мне информацию. Самогонку, как правило, гнали по ночам. Поэтому наш с Федором рабочий день был по времени не ограничен. Нас всегда в качестве понятых сопровождала пара ребят из милиции. Обнаружив самогонку в той или иной хате, я предъявлял ордер на обыск хозяйке или хозяину дома. Мы обязаны были изъять ее, вылить, посуду разбить, аппарат сломать и написать протокол обыска. За самогоноварение полагалось тогда 6 месяцев принудительных работ либо 3000 рублей штрафа. Но кого как наказать, решало руководство улуса. Я же делал свою работу.
К людям я подходил избирательно. У заядлых самогонщиков ломал аппарат. У бедных фронтовичек, где самогон являлся единственным источником средств к существованию, самогонные аппараты с большого размаха осторожно опускал на пол и его составные части просто расползались. Их потом легко можно» было восстановить.
А что делать с самогонкой? Как уже сказано, ее следовало вылить на землю, посуду разбить и все это отразить в протоколе обыска. Но самогон я, конечно, отдавал нашим ребятам. Мы им «украшали» вечерние часы на посиделках в парткабинете. Посуду, трехлитровые бутыли — «четверти» отдавал бедным жительницам села (женам фронтовиков) для молока. Они были тогда большим дефицитом, за одну бутыль давали две-три буханки хлеба.
В один из дней марта прокурор сообщил, что меня вызывают в Элисту в республиканскую прокуратуру на утверждение. Но до отъезда надо зайти в улуском партии к Василию Никитовичу Кравченко (к «Бате»), он хочет поговорить со мной. Потом протянуле ведомость и попросил расписаться. Я спросил, что это. Он ответил, что это зарплата. Моя первая зарплата в жизни!
«Батя» расспросил меня о работе, о начальнике, о положении, с моей точки зрения, в самом Приютном. Он сказал, что в основном моей работой прокурор доволен, хотя я, конечно же, очень слаб в юридических вопросах. Затем передал мне три пакета: в обком партии, лично комиссару и в штаб представителя ЦШПД, который с января 1943 года находился в Элисте. Потом позвонил в военкомат, попросил подбросить меня в Элисту. Договорились, что машина будет завтра к 8 часам утра возле военкомата.
В республиканской прокуратуре я познакомился с прокурором республики. Оказалось, что он все обо мне знает, поэтому утверждение в должности прошло формально. Потом пошел в Совнарком республики. Дорджи Горяевич принял меня сразу, без очереди. Я передал ему пакет от «Бати». Он бегло прочитал его и сказал, что ответит позже, потом пожал руку: «Так держать, сержант!». Проводил до двери, попросил передать привет «Бате» и наилучшие пожелания всем бойцам отряда.
