Такимъ образомъ, Людовикъ никогда ни минуты не думалъ, что Гортензія могла быть любовницей Наполеона и не только засвидетельствовалъ это, но и все его поведеніе отъ 1800 до 1809 г. есть сплошное доказательство, что онъ былъ уверенъ въ противномъ. Гортензія же до 1809 г. ничего не знала даже о существованіи этихъ слуховъ.
Бракъ матери съ генераломъ Бонапартомъ заделъ ее за живое. Какъ разъ передъ темъ, какъ онъ былъ заключенъ, она жила въ пансіоне г-жи Кампанъ въ Сенъ-Жерменъ-анъ-Лей, педалеко отъ своего дедушки маркиза да Богарне и тетки, г-жи Реноденъ, на которой лишь недавно женился маркизъ. Она вышла изъ пансіона и поселилась въ Тюильери приблизительно лишь передъ отъездомъ Консула въ Маренго. Следовательно, только после его возвращенія она получила возможностъ постоянно и запросто видеть его. У Наполеона возникло тогда чувство привязанности къ ней; онъ относился ке ней ласково, съ отцовской нежностью, но ей трудно было привыкнуть къ нему. Она испытывала какую-то почтительную робость передъ нимъ; дрожала, когда разговаривала съ нимъ. не смела о чемъ-нибудь попросить его; когда ей приходилось обращаться къ нему за какой-нибудь милостыо, она прибегала къ посредникамъ. «Глупенькая, – говорилъ Бонапартъ, – почему читъ, боится меня?»
Онъ совершенно или почти не вмешивался, когда Жозефина устраивала бракъ своей дочери съ Людовикомъ Бонапартомъ, такъ какъ надеялся, что этотъ бракъ создастъ некоторую связь между его семьей и семьей его жены, виделъ въ немъ политическія выгоды, а, главнымъ образомъ, не вмешивался изъ чувства деликатности по отношению къ Жозефине и къ ея детямъ отъ перваго брака. Но впоследствіи каждый разъ, когда онъ считалъ это уместнымъ, онъ укрощалъ Людовика, успокаивалъ его, делалъ ему выговоры, давалъ указанія, какъ онъ долженъ держаться съ Гортензіей; при этомъ онъ проявлялъ тактъ, деликатность, терпеніе поистине замечательные. Онъ глубоко жалелъ свою падчерицу, относился къ ней съ истиннымъ уваженіемъ, взвешивалъ въ ея присутствіи каждое свое слово. «Гортензія – повторялъ онъ, – заставляетъ меня верить въ добродетель».
Онъ знаетъ, что ходятъ слухи о его связи съ ней; что тотчасъ же после свадьбы Людовика съ Гортензіей среди публики, – и, быть можетъ, среди людей, очень близко стоящихъ къ нему, – разсказываютъ, будто онъ выдалъ ее замужъ беременной отъ него, что Гортензія родила раньше, чемъ прошло девять месяцевъ после ея свадьбы. Клевета, перейдя черезъ проливъ, возвратилась теперь раздутая и разукрашенная англійскими газетами. Чтобы сразу прекратить ее, Консулъ придумываетъ scenario, которое делаетъ еще меньше чести его воображенію, чемъ его деликатности. Онъ велитъ устроить балъ въ Мальмезоне. Гортензія присутствуетъ на этомъ балу; хотя она беременна уже на седъмомъ месяце, Бонапартъ подходитъ къ ней, проситъ ее танцовать. Она отказывается: она устала; она знаетъ. кроме того, какъ вообще не любитъ ея отчимъ, когда танцуютъ беременныя женщины, особенно если оне одеты, какъ теперь, въ платья, такъ тесно облегающія тело, что формы его обрисовываются совершенно ясно. Онъ настаиваетъ, проситъ – только одинь контръ-дансъ; снова – отказъ. Наконецъ, «онъ наговорилъ ей столько любезностей», что она уступаетъ. На другой день, въ одной газете, любовные стишки объ этомъ контрдансе. Гортензія, взбешенная, жалуется. Никакого ответа. Балъ только для того и былъ данъ, чтобы доставить поводъ напечатать эти стихи, которые должны доказать, что г-жа Людовикъ-Бонапартъ действительно беременна; поэтому же поводу и Moniteur, до техъ поръ никогда ничего не говорившій о семье Консула, печатаетъ въ своемъ номере отъ 21 вандемьера следующую заметку: «Госпожа Людовикъ Бонапартъ родила мальчика 18 вандемьера въ 9 часовъ вечера».
Наполеонъ, следовательно, все сделалъ, чтобы пресечь клевету; но она не прекращается, распространяется все шире; клевета эта конечно, оскорбительна, но такъ какъ она не можеть задеть ни его, ни Людовика, ни Гортензію, то онъ свыкается съ ней, начинаетъ оценивать ее съ политической точки зренія и видитъ, что можетъ извлечь изъ нея некоторыя выгоды. Онъ любитъ этого ребенка, котораго ему навязываютъ въ сыновья; онъ любитъ его, какъ своего собственнаго; онъ проявляетъ къ нему чисто отцовскую слабость; мило и нежно дурачится вместе съ нимъ. Онъ въ восторге, когда ребенокъ, видя проходящихъ по саду солдатъ, кричить имъ: «Да здравствуетъ солдатъ Нононъ!» Ему приносятъ его во время обеда, онъ сажаетъ его на столъ, заставленный посудой и кушаньями, и забавляется, глядя, какъ ребенокъ хватается за все и переворачиваетъ все, что можетъ достать. Онъ ходитъ вместе съ нимъ кормить табакомъ газелей, сажаетъ его на нихъ верхомъ, хохочетъ, когда ребенокъ называетъ его дядя Бибишъ.[18] Его приносятъ къ нему, когда онъ одевается; онъ целуетъ его, дергаетъ за уши, делаетъ ему гримасы, потомъ, становясь на четвереньки на ковре, играетъ съ нимъ. Ну, что же! Если оне назначитъ этого ребенка своимъ наследникомъ, все придутъ къ убежденію, что онъ его отецъ: что ему до этого?
Въ немъ будутъ видеть его кровь, его родъ, его геній. Наследованіе не будетъ тогда искуственнымъ, противоречащимъ всемъ конституціямъ всехъ народовъ: это будетъ наследованіе, основанное, въ глазахъ народа, на прямомъ кровномъ родстве, которое народъ считаетъ единственно-допустимой основой наследованія. Это противно добрымъ нравамъ, – правда; но у Наполеона нетъ предразсудковъ: онъ считаетъ, что его исключительная судьба поставила его настолько выше всего обычнаго, что обычныя требованія морали не будутъ применяться къ нему націей, возможность же обезпечить за собою такимъ образомъ правовую устойчивость настолько важна для нея, что она не обратитъ вниманія на неприличіе, даже если будетъ догадываться о последнемъ. Къ тому же это будутъ только подозренія, только широко распространенное предположеніе, а не уверенность; а онъ, Наполеонъ, знаетъ, какое это можетъ иметь значеніе.
He значитъ ли это, основываясь на простыхъ предположеніяхъ, нескромно навязывать Императору те или иные взгляды и мысли? Ни въ какомъ случае. Черезъ два года, беседуя съ Гортензіей (последняя занесла этотъ разговоръ въ свои мемуары, которые не были изданы), онъ долго говорилъ ей о последствіяхъ смерти ея сына, «котораго, – прибавилъ онъ, – считали также моимъ сыномъ». «Вы знаете, – сказалъ онъ, – насколько нелепо такое предположеніе, но темъ не менее, вы всю Европу не смогли бы разубедить въ томъ, что этотъ ребенокъ былъ моимъ». Онъ останавливается на мгновенье, видя, какъ поражена Гортензія, и потомъ продолжалъ: «о, васъ, темъ не менее, не думаютъ хуже, чемъ прежде. Вы пользуетесь общимъ уваженіемъ. Но этому поверили». Онъ помолчалъ некоторое время и потомъ снова заговорилъ: «Можетъ быть, и хорошо, что этому верили; поэтому-то для меня его смерть была большимъ несчастіемъ». Я была такъ поражена, – пишетъ далее Гортензія, – что не могла произнести ни слова и такъ и осталась стоять у камина. Я не слышала больше, что онъ говорилъ. Слова: «Можетъ бытъ, и хорошо, что этому верили» – словно сняли съ моихъ глазъ повязку; они перепутали у меня все въ голове и поразили меня прямо въ сердце нестерпимой болью. Какъ! Когда онъ обращался со мною, какъ съ дочерью, когда онъ такъ просто и такъ сердечно заменялъ мне отца, котораго я потеряла, выказывалъ мне столько заботъ, осыпалъ меня милостями, все это была политика, а не чувство привязанности».
