Елена Якович - Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх

А ботиночки для Алеши мама вязала крючком сама, рассказывая, что в свое время на уроках рукоделия в Алферовской гимназии их научила преподавательница вязать распашонки и детские ботиночки – на всякий случай. Вот и пригодилось.

Вскоре мы узнали, что наших томских друзей Георгия Михайловича и Софию Николаевну Пригоровских тоже арестовали. К счастью, дочку Наташу они оставили на попечение дальней родственницы, которая приехала за ней и увезла в Москву. До войны мы навещали Наташу, иногда на выходные брали ее к себе, шили ей платьица. Потом они уехали в эвакуацию, и их следы затерялись. Родственница была очень пожилая – выдержала ли она эвакуацию? А Наташа?

Беда не приходит одна. 27 октября 1938-го исполнялся год, как папу арестовали. А накануне, 26 октября, мой муж Сережа умер буквально у меня на руках. Вот когда я вспомнила про утерянное кольцо и папины слова: «Ах, как нехорошо…» Во всем были звезды виноваты.

Сережа был главный инженер-электрик московского отделения «Электропрома», налаживал работу кремлевских звезд. Первые кремлевские звезды были сделаны из драгоценных камней, наши властители были уверены, что они будут сверкать на всю Москву и на всю Европу. А когда их водрузили вместо орлов, они сколько-то там простояли, но только давили на кремлевские башни и ничуть не сверкали – слишком высоко для глаза. Никакого сияния на весь мир не вышло, это была ошибка. И тогда их решили заменить на электрические. Сережа ведал вот этой частью, электрической. Была создана специальная группа инженеров-электриков, и он ее возглавлял.

Почему я говорю – звезды виноваты? Потому что он был так дико переутомлен этими звездами! До последнего своего дня был на их налаживании. С середины августа до конца октября не имел ни одного выходного, ни одного раннего вечера, потому что нужно было обязательно светящиеся кремлевские звезды установить к 7 ноября.

В то время в Кремль входа не было, поэтому ежедневно рано утром приезжала за ним машина, его везли в Кремль и очень поздно привозили обратно. Накануне вечером я сидела с подружками и вдруг совершенно неожиданно, примерно в восемь часов, Сережа возвращается. Я удивилась, он говорит: «Слава богу, уже моя часть работы завершилась». Ладно, я была очень рада: наконец-то. Но утром, когда я проснулась, он сказал: «Знаешь, я себя очень плохо чувствую, у меня жутко болит живот, вызови мне врача, а сама на моей машине поезжай в институт». В сентябре моему ребенку исполнился год, я сдала экзамены в педагогический институт, и меня приняли. К этому времени уже прозвучало: «Почему дети должны отвечать за своих отцов?», и родственникам репрессированных был временно отменен негласный запрет на высшее образование.

Врач сказал: «Немедленная больница. Нужна срочная операция». Я поехала с Сережей на машине в больницу. Пока его осматривали, я стояла на лестнице. Выходит какой-то профессор на лестничную площадку и говорит мне: «Вы понимаете, что привезли умирающего человека?» Нет, конечно, мне это в голову не приходило: Сереже было тридцать четыре года. Потом он сказал: «Мы его сейчас поместим в палату, вы можете остаться с ним, сейчас ему поставят капельницу. Посмотрим, вдруг станет лучше. Если нет, к сожалению, мы бессильны». Его определили в отдельную палату, причем сами врачи без всяких просьб, и меня оставили с ним. Через сутки лучше не стало, и они сняли капельницу. Через полчаса или через час Сережа умер. Ночью он еще все-таки был в сознании. Всё.

Мне было двадцать два года. Я осталась с годовалым ребенком на руках.

На следующий день ко мне пришел едва знакомый человек с Сережиной работы договориться насчет похорон и прощаний. Это был Вадим Александрович Рудановский, который недавно поступил к ним в «Электопром». Принял его туда Сережа по рекомендации своего друга. Когда начались всякие неприятности в метрополитене, Вадим Александрович Рудановский, начальник отдела подвижного состава метрополитена, был уволен «за развал работы», как было сказано в документах. На самом деле к этому времени начались большие аресты в метрополитене, но почему-то Вадима Александровича не арестовали, а только сняли с работы с такой вот характеристикой. Мне когда-то Сережа рассказывал, что Рудановский очень ему симпатичен как человек и что у него очень тяжелые жизненные обстоятельства. Он вдовец с маленьким ребенком больным, и к нему еще переехала сестра, у которой ребенок еще младше, а муж сослан в лагерь под Воркутой. И за всех он отвечает. Потом я узнала, что жена его болела тифом и в приступе психического расстройства, как это бывает с тифозными, выбросилась из окна. Чтобы этого не происходило, их даже привязывают к кровати, но пока Рудановский был на службе, за ней не уследили…

С этого дня Вадим Александрович стал заходить ко мне ежедневно хотя бы на полчасика после работы, и для меня это было очень важно, потому что он был единственный человек, с которым я могла свободно говорить о Сереже. Дома, конечно, Сережу все очень любили. Но с мамой и бабушкой мне было еще тяжелее, чем с остальными, поскольку я все время ощущала, что они жалеют меня. Мне это совсем не было нужно! Конечно, я теперь понимаю их чувства: кого же им еще жалеть и каково им было в то время. Но мне тогда эта жалость не была нужна! А вот он не жалел, а понимал. И мне с ним было легко. Так продолжалось до весны. Пока однажды он не пропал, и не было его целую неделю. Я сама ему позвонила и спросила: «Что случилось?» Тогда он вернулся и совершенно неожиданно для меня сделал мне предложение. Причем формулировка была такая: «Я понимаю, что вы меня никогда так любить, как Сережу, не будете. Но мне кажется, что нам с вами было бы гораздо лучше жить вместе». Как я потом говорила, весь наш роман проходил на кладбище. Я никогда не была в него влюблена. Но постепенно я его полюбила. Действительно, человек очень хороший, исключительной порядочности и доброжелательности, а кроме того – необыкновенной привязанности и признательности к Сереже. Так мы с ним прожили двадцать восемь лет и родили троих детей.

Это была все такая высшая техническая интеллигенция с дореволюционными еще, дворянскими корнями – и Рудановский, и Сережа, и его друг Кот Поливанов, муж моей сестры Маргариты. Его отец Михаил Поливанов был одним из первых русских инженеров-электриков, проектировал первые электростанции в Москве. А потом и сам Костя Поливанов стал во главе Московской электротехнической школы, долгие годы вел кафедру в МЭИ. Вадим Рудановский, мой второй муж, тоже из дворян. Между прочим, у него много военных в роду. Но его отец Александр Рудановский служил при моем двоюродном дедушке градоначальнике Николае Гучкове главным бухгалтером Московской городской управы. А в советское время был профессором в каком-то институте. Один наш родственник учился у него, говорил: «Рудановскому было сдать – это кое-что»…