Говоря о том, что он считает своим священным долгом, Бетховен слегка перебарщивает: «Ты будешь относиться к К. как к собственному сыну и не станешь обращать внимания на невзгоды и пересуды ради святой цели. ‹…› Откажись от опер и всего остального, пиши только для твоего сиротки, а потом найди хижину, где ты окончишь свою жалкую жизнь!»
В лице Карла он хотел обрести сына, опору и преемника, а потому заставлял его заниматься игрой на фортепиано с Черни{46}. Это означало требовать слишком многого от уже большого мальчика, воспитанием которого до сих пор почти не занимались. Бетховен любил его по-своему — бурно, яростно, тиранически. В голову приходит мысль о том, как хорошо, что у него не было своих детей. Ибо между идеальным отцовством, о котором он мечтал, и превратностями повседневной жизни лежит пропасть. Бетховен быстро понял, что «сыну» не место в его логове; Карла определили в пансион.
По совету нового друга, журналиста Карла Бернарда, он выбрал для своего дорогого мальчика самое лучшее заведение — частную школу, Институт Джаннаттасио дель Рио. Это могло бы остаться просто любопытным фактом, но у ее основателя и директора Кахетано Джаннаттасио дель Рио было две дочери, Нанни и Фанни. Фанни, наименее миловидная из сестер, обожала музыку Бетховена и оставила о нем воспоминания и дневник с ценными подробностями. Не такая поэтичная, как Беттина Брентано, не заботящаяся о стиле и романтических порывах, она показывает Бетховена в повседневной жизни, в общении с семейным кружком дель Рио, и не скрывает ничего о его навязчивых идеях, зачастую невыносимом настроении и темпераменте, которому были свойственны всякого рода эксцессы:
«Нужно было говорить ему прямо в ухо, чтобы он тебя понял; помню, что я часто испытывала затруднения из-за его седых волос, закрывавших уши. Впрочем, он часто сам говорил: „Мне надо остричь волосы“. На первый взгляд казалось, что они прямые и всклокоченные, но на самом деле они были очень тонкими, и когда он проводил по шевелюре рукой, волосы очень забавно поднимались вверх. — Однажды он пришел к нам; когда он снял пальто, мы увидели дыру на локте; он вспомнил о ней и хотел надеть пальто обратно, но потом все-таки снял и сказал со смехом: „Всё равно вы уже видели!!!“…
В минуты радости, как и в моменты грусти, тревожившие его лучших друзей — по меньшей мере на время, — с ним часто случались перепады настроения, причины которых сразу понять было нельзя. Так, однажды он снова пришел к нам, хотя мы решили, судя по его холодности, что случилось нечто такое, на что он обиделся, и моя сестра спросила, всё ли он еще сердится на нас. Он ответил: „Для этого я придаю себе слишком мало значения“. ‹…›
Почти все вечера он проводил с нашим семейным кружком. К несчастью, интересных вечеров было мало, поскольку он часто был похож на Пегаса в ярме: тяжба из-за опекунства приводила его в дурное расположение духа, почти до сумасшествия. Весь вечер он сидел за круглым столом подле нас, погруженный, казалось, в свои мысли, порой ронял какое-то слово с улыбкой, беспрестанно сплевывал в свой платок и при этом каждый раз в него заглядывал, поэтому я долгое время думала, что он боялся увидеть там кровь».
Нанни, вторая сестра, была помолвлена. Разумеется, свои ухаживания Бетховен обратил на нее. Но влюбилась в него Фанни. И очень не вовремя, поскольку Бетховен, занятый своим опекунством, почти не интересовался женщинами.
«2 марта 1816 года. Что со мной происходит? И этот вопль — верно ли, что он исторгнут у меня тем, о чем давеча сказала Нанни? Неужели он уже занимает столько места в моих мыслях, даже в моем сердце, чтобы простая фраза — „Уж не влюбилась ли ты в него?“ — сказанная в шутку, смутила и почти обидела меня? Бедная Фанни! Судьба не благосклонна к тебе. ‹…› Увы! Если он всё больше становится частью нашего семейного круга, он неизбежно станет мне дорог, бесконечно дорог. ‹…›
17 марта. Позавчера Бетховен провел вечер у нас. После полудня в дверь позвонили. Это был Бетховен. Он сказал: „Я принес вам первенцев весны“, — и, сделав антраша, подарил нам букетик фиалок».
На самом деле Бетховену было очень плохо. Он мучился от колик. Часть весны 1816 года он был прикован к постели. Думал о смерти, пытался привыкнуть к этой мысли, считая, что лишь «дурной человек не умеет умирать»; только присутствие Карла еще удерживает его на этой земле, говорил он. Однако он не отрекся от своих творческих замыслов: «Совсем новые вещи намечаются у меня в уме».
И не только намечались: план мессы, которая превратится в монументальную «Торжественную мессу», новые сонаты. Но вопреки тому, что утверждают некоторые заблудшие умы, страдания, плохое самочувствие, заботы о деньгах и о прислуге не способствуют творческой деятельности.
Занявшись племянником, Бетховен взвалил себе на плечи тяжкий крест. Его жажда отцовства, как и затеи с браком, по сути своей, чистой воды фантазерство и довольно понятная патология: он сам старательно создает катастрофические обстоятельства, обвиняет во всем суровую реальность, чтобы найти прибежище у единственной стоящей истины — музыки. Он полностью уверен, что через своего племянника переписал историю семьи. Он «спас» Карла, вырвав его из когтей матери-мегеры, теперь он «настоящий, природный отец сына своего покойного брата». В Иоганне, которая конечно же не была чудовищем, порожденным его больным воображением (да, женщина со странностями, но не лишенная обаяния, темпераментная и наделенная здравым смыслом), Бетховен видел женщину — зловредную, одновременно ведьму и объект разврата, возможно, потому, что, как Онан, противился желанию, которое она ему внушала. Ибо подобное упорство подозрительно, наводит на мысли о фамильных неврозах. Уж не взбрело ли в голову «природному отцу» (!!!), что он оплодотворил мать? Шутники, «состряпавшие» довольно посредственный фильм «Бессмертная возлюбленная» (Бетховену никогда не везло с кинематографистами), даже вытащили на свет Иоганну, чтобы превратить ее в таинственную незнакомку, что уж совсем ни в какие ворота не лезет. Другие, поосмотрительнее, исходя из положения о том, что ненависть — любовная досада, приписывают Бетховену любовь или влечение к его невестке. Как бы то ни было, его поведение все эти годы было по меньшей мере странным. В первое время он не разрывал отношений. Даже встречался с Иоганной, вместе с Карлом, всегда в присутствии постороннего. Им удалось прийти к финансовому соглашению: Иоганна согласилась перечислять половину своей вдовьей пенсии на образование Карла, значит, не такой уж плохой матерью она была… Но в 1817 году Бетховен вновь на нее взъярился: она передала какие-то его слова дель Рио, и он счел себя преданным. На следующий год, после мнимого примирения, он снова вспылил, потому что Карл тайком встречался с матерью. Чувство того, что его предали, острый приступ паранойи — его всерьез начинают принимать за сумасшедшего, и это можно понять. Так что нет ничего противоестественного в решении Иоганны, которая в 1818 году подала в суд, чтобы вернуть сына себе.
