В новосозданный кружок добродетельных персонажей вступает возлюбленная Милона Софья, и в ожидании прибытия своего идейного руководителя мудрого Стародума молодые люди беспощадно насмехаются над почтительными хозяевами. В самом деле, Простакова искренне признательна Милону за то, что его расположившиеся на постой солдаты не допустили никакой «наглости», просит простить за нерасторопного мужа, не сумевшего «угостить» благодетеля, и называет молодого офицера «мой батюшка». «Батюшка, друг мой сердечный» — обращается к Правдину явно расположенный к нему Скотинин. Добродетельные же герои, стремясь разрушить матримониальные планы Простаковой, а попутно продемонстрировать зрительному залу зверскую натуру здешних помещиков, вносят в благородное семейство раскол, целенаправленно ссорят дядю с племянником, а брата с сестрой. Не обращая внимания на не слишком любезное предложение Правдина следовать своей дорогой, случайно «подкравшийся» к разговаривающим приятелям Скотинин рассказывает ему о загадочно изменившихся планах Простаковой и о своих «свинских» проектах. В свою очередь, Правдин объясняет Скотинину истинные намерения Простаковой и доводит его до исступления, назвав имя соперника и разъяснив вконец запутавшемуся жениху, что им «играют, как мячиком». Провокация удается на славу, и после вызвавшего восхищение молодых героев «изрядного объяснения» дяди с племянником (Скотинин и Митрофан довольно продолжительное время смотрят друг на друга, не шевелясь и «выпуча глаза») Скотинин бросается на юного соперника с кулаками. «Господин Скотинин! Рукам воли не давай», — кричит Правдин, истинный организатор этой безобразной сцены. Начатая по милости честного чиновника ссора дяди с племянником имеет бурное продолжение, и в скором времени уже добродетельному Милону приходится удерживать расходившуюся и пытающуюся добраться до братцевой «рожи» разъяренную Простакову. «У меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала?» — объясняет она свое откровенно звериное, на взгляд цивилизованных зрителей этой дикой сцены, поведение.
О приверженности же молодых членов кружка Стародума добродетели говорят сами их имена: мудрая Софья, правдолюбивый Правдин, милый Милон. Хотя имя последнего на его безусловное добронравие все-таки не указывает; больше того, в одной из эпиграмм Сумарокова, напечатанных им еще в 1756 году, Милоном назван обманутый муж, заставший жену на месте преступления и услышавший «рассудительный» совет: «Будь господин страстей и овладей собою; / Я телом только с ним, душа моя с тобою». Семейное счастье фонвизинского Милона также будет непостоянным. Впоследствии, в задуманном Фонвизиным продолжении «Недоросля», неверным супругом окажется сам Милон, но сейчас он персонаж сугубо положительный и достойный всяческих похвал.
Узнав в Москве о печальной судьбе племянницы и поспешив ей на выручку, Стародум с трудом сдерживает желание обрушиться на мучителей Софьи. Увидев же, с какими людьми предстоит ему иметь дело, он не может удержаться от смеха. «Я боялся рассердиться. Теперь смех меня берет», — признается Стародум, став свидетелем драки брата с сестрой. «Ба! Да ты весельчак», — изумляется Скотинин переменам, произошедшим с «почтенным старичком», по словам Простаковой, человеком несколько угрюмым. Как и Правдин, Стародум полагает, что истинному дворянину невозможно «осердиться» на Скотинина, всей душой любящего свиней и признающего их над собой превосходство, утверждающего, что его пращур создан немногим ранее первого человека Адама, а потому был не человеком, а скотом, со всей животной непосредственностью предлагающим «дворяночке» «Софьюшке» руку и сердце и не видящим сколько-нибудь веских причин для отказа. Примечательно, что перед разговором со Скотининым Стародум, уже имеющий представление о добродетелях Милона и рассматривающий его в качестве возможного Софьиного жениха, выслушивает рассуждения этого «честного и достойного человека» и своим выбором остается доволен. По сравнению с Милоном, которого Скотинин откровенно презирает, он, существо, принадлежащее к одному «помету» с Простаковой и «настоящий Скотинин», выглядит еще комичнее.
Кажется, добродетельный Стародум имеет много общего с отцом Фонвизина, каким он представлен в «Чистосердечном признании»: то же презрение к пороку, та же несложившаяся карьера, тот же праведный образ жизни и стремление во всех поступках руководствоваться велениями совести и правилами чести, тот же недостаток образования, с избытком возмещенный здравым рассудком и жизненным опытом, та же вспыльчивость — примета людей честных и не способных мириться с несправедливостью, та же склонность к изложению моральных максим и преподаванию детям своим правил добродетельной жизни. С появлением на сцене Стародума забавные саморазоблачения отрицательных и язвительные шутки положительных героев начинают перемежаться широковещательными рассуждениями престарелого резонера, которые, по свидетельству Николая Михайловича Карамзина, вполне соответствовали вкусам публики того времени и были с восторгом ею приняты: «…сцены комические возбуждали в зрителях мимолетный смех, а серьезные обращали на себя внимание публики, которая в то время любила разглагольствования на сцене, особенно если они были наполнены колкими замечаниями на светские обычаи и слабости того времени». Отметим попутно, что некоторые соображения Стародума находят соответствия в поэтическом творчестве самого Карамзина, и не только его. Например, «друг честных людей» Стародум объясняет своей благодарной ученице Софье, что идеальная жена (каковой и предстоит стать его племяннице) должна испытывать к мужу дружбу, похожую на любовь, а не любовь, похожую на дружбу, и что лишь в этом случае через много лет супружества им удастся сохранить в своих сердцах «прежнюю друг к другу привязанность». Как и его старший коллега, Карамзин рассматривает эти чувства в их взаимосвязи и в стихотворении «Любовь и дружба» приходит к выводу, что
Любовь тогда лишь нам полезна,
Как с милой дружбою сходна,
А дружба лишь тогда любезна,
Когда с любовию равна.
В отличие от Фонвизина, Карамзин не задумывается о семейно-бытовой стороне вопроса и в этой связи не отдает предпочтение ни одному из невозможных «в чистом виде» и дополняющих друг друга «святых чувств». При этом, рассуждая о сходстве любви и дружбы, оба русских автора и не пытаются исследовать их в отдельности, в «беспримесном состоянии». Эту задачу решает современник Карамзина, один из наиболее колоритных представителей северного сентиментализма, чье влияние на русскую поэзию существенно и до конца не оценено, датчанин Йенс Баггесен (1764–1826). В своем известном стихотворении «Дружба и любовь» он не только сопоставляет эти «небесные дары», но и размышляет о их индивидуальной специфике: если дружба — совершеннейшее из чувств, земных и понятных человеческому рассудку, то любовь, чувство небесное, в привычную рациональную систему не укладывается и для разума непостижима.
