— Боже мой! Неужели же вы опять заснули?! — возмущенно восклицала мама.
— Что вы! — вздрогнув всем телом, встрепенувшись, вскрикивала Наталья Александровна. — Я и не думала дремать! Я просто закрыла глаза для того, чтобы получше сосредоточиться! Я все, все слышала!
— А о чем я читала? На каком месте я остановилась? — улыбаясь, спрашивала мама.
— Ну-у-у… на том, — уже запинаясь и виновато на нее глядя, мямлила Наталья Александровна, — на том, что маркиза отправила ему записку…
— Ах! Вы опять меня обманываете! — выходила из себя мама. — Вы опять все-все проспали! Это давно прошло! Маркиз уже убил графа на дуэли!
— Как на дуэли? На какой дуэли? — вскрикивала Наталья Александровна.
И этого было совершенно достаточно для того, чтобы добрая и доверчивая мама начинала быстро пересказывать своей слушательнице все прочитанные в романе события, которые та проспала. Затем, после уверений и обещаний, которые давала Наталья Александровна маме в том, что она никогда больше не заснет, мама снова принималась за чтение. Она читала вдохновенно, с увлечением, а Наталья Александровна неизменно снова засыпала.
Вот именно в эти вечерние часы мы с Валей и забирались в «Шехеразаду». Среди хаоса наваленных вещей мы уже давно в ней устроили себе что-то вроде большого и глубокого гнезда. На самое его дно мы постелили одну из медвежьих шкур. Там мы устраивались как можно уютней, а затем сверху накрывались прекрасными толстыми попонами, сшитыми из теплых английских пледов. Вот тут-то и начинались часы волшебных воспоминаний. И чем труднее, чем голоднее становилась наша жизнь, тем необходимее были для нас эти часы. Вполголоса, почти шепотом мы сначала долго с ней говорили, и в этих разговорах звучали бесконечные «Ты помнишь? Ты помнишь?». Потом, точно сговорившись, умолкали. Смотрели на темную зияющую пасть уже давно не топленного камина, на золу ушедших дней, которая теперь казалась нам священной. Смотрели долго и молча до тех самых пор, пока все для нас не преображалось. И тогда вдруг ярко разгоралось пламя; его прыгающий по стенам отблеск освещал волшебную «Шехеразаду» тех далеких дней. Казалось, из курильницы тянется вверх чуть заметная струйка благовоний, и в комнате, полной игры света и теней, мелькает стройная, худощавая фигура Вячеслава. Вот он нагибается к пылающему огню, берет бронзовыми щипцами тлеющий уголек от полена и, подойдя к Венере, бросает его на дно курильницы. Струйка дыма на миг точно иссякает, а потом взвивается вверх плотной широкой лентой, воздух благоухает еще сильнее. Вячеслав возвращается к камину и опускается возле нас, на медвежьи шкуры:
— Ну, господа, чья очередь рассказывать?
Я совершенно ясно слышу его голос…
О, эти полные прелести зимние вечера со святочными рассказами!.. Еще с утра все мы, дети, молодежь, взрослые и даже наша бабушка, тянули билетики, и вытянувший билет с крестиком должен был вечером в «Шехеразаде» рассказать обязательно им самим придуманный рассказ. Интересными бывали бабушкины рассказы; много старых польских преданий служили канвой ее святочных повествований: старинные польские замки с подземными ходами, и жестокие охоты, и склепы, полные призраков. Но непревзойденным мастером рассказа был признан Вячеслав. Он был прекрасным актером, рассказывал плавно, никогда не запинаясь, точно читал. И все мы, не отрывая от него глаз, сидели зачарованные, боясь лишний раз перевести дыхание.
Но вот уже и полночь пробило, камин догорает. Оранжево-красные угли начинают покрываться сероватым налетом пепла. В руках у офицеров появляются гитары. Все умолкают… В тишине раздаются сначала робкие и нежные переборы гитары, они как будто сговариваются между собой, и наконец, выделяясь, начинает звучать уже определенный мотив. Ему со всех концов подпевают — и вот уже полились один за другим старинные, задушевные цыганские романсы, вслед за ними — гусарские песни, и вновь первенство — за Вячеславом.
— Вячеслав, спойте!
— Славчик, родной, пожалуйста!
— Вячеслав Александрович, просим соло! — раздаются голоса, и слышатся названия десятков романсов и песен…
Пить вино и шампанское было почему-то не принято у нас в Петровском. Подавались они только в Москве или во дворце при особо торжественных приемах. В нашем же милом флигеле наша дорогая Параша, которой мама особенно гордилась, всех изумляла замечательными домашними настойками: сливянкой, вишневкой, рябиновкой, которые она настаивала мастерски, а ее домашние ликеры из мяты, из кофе, из лепестков наших оранжерейных роз — эти ликеры никогда не забывались теми, кто их хотя бы раз попробовал. Но самым необыкновенным в ее мастерстве, вершиной ее искусства был настоянный ею хмельной, шипучий мед. Рецепт его передавался в роду у Параши, и при всей ее к нам любви и преданности она хранила его в тайне, а когда приступала к «медоварению», то запиралась одна в кухне и никого к себе в помощники не брала и никого не впускала, чем не только злила всех наших поваров, но даже выводила из себя нашу бабушку, чудную кулинарку, сгоравшую от зависти. Общим мнением было, что это был тот самый мед, который на старой Руси пили наши предки. Мед этот подавался в Петровском при встрече Нового года вместо шампанского. Поэтому один раз в год, а именно в новогоднюю ночь, выкатывалась из подвала темно-коричневая, туго стянутая обручами бочка.
В бокалах мед был такой же золотистый и прозрачный, как шампанское. Он так же пенился, но обладал удивительным свойством: когда его пили, то, казалось, не хмелели, однако не всякий гость мог после трех бокалов встать из-за стола — ноги переставали слушаться.
И вот в эти зимние холодные мрачные ночи, глядя на нетопленый камин и дрожа от холода, мы с Валей вспоминали, как нам, детям, в «Шехеразаде» разливали этот мед в малюсенькие ликерные рюмочки. Вспоминали и о том, как перед камином, прямо на полу, на коврах, стояли новогодние подносы с пряниками, с домашней пастилой, с сушеными фруктами, с орехами: простыми, кедровыми, грецкими, американскими, с фисташками и миндалем, жаренными с солью… Вспоминали мы всякие происшествия, и наши маленькие горести и радости, и наши бесконечные шалости…
— Девочки, идите спать! — слышался строгий голос мамы…
Наша жизнь в Петровском становилась день ото дня труднее. Наше с мамой в нем пребывание ни для кого уже не было тайной.
Волисполком[1] решил прекратить «бесконечное паломничество крестьян к своим бывшим помещикам». Волисполком принял меры: кое-кого из крестьян вызвали, кое-кого припугнули, а другие, глядя на них, просто струсили, но, так или иначе, каждый из них после этой «индивидуальной обработки» сказал своей жене, что, мол, «дескать, как-то вроде несознательно с общественной точки зрения поддерживать сношение с княгиней и княжной. Хоша оне и сами по себе не вредные, но оне бывшие владельцы здешних мест, и кто будет с ими водить знакомство, будет и сам рассматриваться нашей властью как поддерживающий врагов и контрреволюцию»…
