представления русской литературы XIX века в школьном курсе и вообще состоит в том, что в первом ряду там сплошь обличители, во втором — тоже обличители, и они же — в третьем. Между тем, имелись очень неплохие писатели и иного профиля — пусть не такие могучие, как Александр Дюма, Марк Твен, Артур Конан-Дойль, но близкие к ним по качеству. Можно назвать, к примеру, Евгения Карновича (1824–1885). Но русская литературная критика и русские газеты выпячивали в основном Достоевских, Толстых, Короленок, Чеховых, Горьких, так что русская литература XIX века работала преимущественно на подрыв общественного строя.
Между тем, обличение социальных порядков без учёта сложностей их исправления есть провоцирование честных и энергичных, но неопытных и не очень умных людей на бесполезные эксцессы, которые испортят и укоротят им жизнь.
Все великие русские писатели обличительного направления, включая и непротивленца злу насилием Льва Толстого, — это по большому счёту революционные провокаторы, на которых лежит довольно значительная доля ответственности за кровавые излишества русских революций и того, что за этими революциями последовало.
По этому поводу есть у Игоря Талькова:
Господа-демократы минувшего века, Нам бы очень хотелось вас всех воскресить, Чтобы вы поглядели на наши успехи, Ну а мы вас сумели отблагодарить. Мы бы каждый, кто чем, выражал благодарность: Молотилкой — колхозник, рабочий — ключом, Враг народа — киркою, протезом — афганец, Ну а я б кой-кому засветил кирпичом.
Аналогичный казус случился с христианством. Между проповедями Иисуса Христа и кострами инквизиции никакой духовный переворот не вклинивался, а было только копошение обыкновенных, НОРМАЛЬНЫХ, старательных людишек, обеспечившее постепенный переход от одного к другому. Переход настолько предопределённый, что никакие подвижники вроде Франциска Ассизского не смогли ему помешать.
Можно, конечно, утверждать, что русскую литературу XIX века подпортили еврейские дирижёры культурного процесса в России, ставившие перед литературой исключительно подрывные задачи, но в действительности эта литература сама по себе болела обличизмом, хуже того, гордилась им, и авторы самоотверженно старались превзойти один другого в описании ужасов российской жизни.
* * *
Я понимаю, почему в конце XIX века (да и позже, чего уж там) были популярны Роберт Стивенсон, Райдер Хаггард, Герберт Уэллс и т. п, из русских — Евгений Карнович (ныне задвинутый чёрт знает куда), Всеволод Гаршин (описатель русско-турецкой войны 1877 г.), даже громоздкий Лев Толстой (его «Севастопольские рассказы» по-прежнему весьма читабельная вещь). И я НЕ ПОНИМАЮ, с какого рожна вдруг стал популярным А. П. Чехов. Ни приключений, ни ярких обличений («Остров Сахалин» появился только в 1893 г.). Ну хоть бы какая эротика, так ведь и той почти не было. Притом, что с запада в то время просто ломила переводная литература высочайшего класса: английская, американская, французская… Из-за таких вот вещей, может, и сформировался миф о загадочной русской душе. Кстати, Короленко, Вересаев, Пришвин, Сологуб, Бунин, Андреев, даже Горький тоже ведь «раскрутились» с какой-то по сути ерундой, и ныне практически похерены, будучи беллетристически на самом деле почти никем в сравнении, скажем, с Алексеем Толстым и Михаилом Булгаковым. Стилисты? Но стиль сам по себе ничто. Природу красиво описывали? Но у Левитана и Айвазовского она всё равно выходила лучше. Психологизм демонстрировали? Но сюжет много важнее. Подпускали элемент социальной критики — в условиях гнёта цензуры и царского гнёта вообще? Да, может быть, это.
У Гиляровского воспоминания о Чехове мало что дают для критического портретирования. Хиленький был Чехов, но хлебосольненький и зарабатывал одно время значительно меньше Гиляя, плюс был для него просто Антошей. Есть впечатление, что Гиляровский сам недоумевает, как же так: выдающимся газетчиком, бытописателем трущоб и хитровок, автором холерных репортажей и просто видным, мощным и спортивным мужчиной был он сам, а в светочи прорвался какой-то узкогрудый кашлючий Чехов, причём с произведениями, в которых сам Гиляровский изначально не находил ничего особенного? В России вдруг случилось как бы зачарование Чеховым. К примеру, ещё при жизни оного видные литературные люди говорили, что пьесы его растянутые, с мелкими разговорами и слабым сюжетом, но образованный народ всё равно пёр в Художественный театр и там млел. Большого подрывного интереса (евреемасонского какого-нибудь) я в этом не вижу, так что приходится пока ограничиваться предположением, что в первоначальном взлёте Чехова виноваты потребность в кумирах, подражательность образованного плебса и случайности. Ну, а потом, конечно, была весьма достойная и впечатляющая сахалинская эпопея, но, возможно, Чехов как раз и решился на неё отчасти потому, что чувствовал себя не вполне заслуживающим своей нарастающей популярности. Вообще говоря, у каждого писателя, претендующего в совсем большие, должен быть свой Сахалин. Или свой Севастополь (как у Льва Толстого). Короче, какой-то подвиг, в связи с которым потом можно кое-что настрочить. Лень, страшно, а НАДО. И лучше вляпаться в это пораньше, а то с возрастом неизбежная мизантропизация организма приводит к тому, что всё меньше хочется рисковать собой ради посторонних ущербных человеков или делать какие-то другие шибко котирующиеся у них глупости.
* * *
Эротическое У Антон Павлыча. Ну, лёгонькое такое (у некоторых других было много наваристее). Можно указать по крайней мере две специфические вещи: «Антрепренёр под диваном» и «Роман с контрабасом». В обоих рассказиках для подростков фигурируют совсем неодетые прекрасные женщины, которые, правда, ничего особенного не вытворяют.
* * *
Душка Чехов — мучитель уток, бивший по шее чужих детей за неимением своих, мастер описаний природы и русской интеллигенции, радетель счастья, выдавливатель из себя раба, способный, если надо, похерить кого угодно. Врач, не справившийся с собственными болезнями. Учитель жизни, не сумевший даже толком жениться. Вот Максим Горький (1868–1936), к примеру, тоже был туберкулёзник, но сумел дотянуть до 68 лет, хотя в молодости курил в огромном количестве и один раз даже прострелил себе грудь из револьвера.
Весь солидный период своей жизни Чехов мешал людям спать ночным кашлем. Скольких успел заразить туберкулёзом этот любитель лечить крестьян и принимать у себя видных представителей русской интеллигенции — вопрос сложный: ведь даже, к примеру, книгу брать из его рук было опасно.
Огромная популярность Чехова к концу
