Антон Павлович Чехов
Выдающийся русский писатель Антон Павлович Чехов (1860–1904) был, конечно, очень порядочный человек и подвижник — не чета мне. И раба из себя выдавливал по капле всю жизнь. Но его пьесы — «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Три сестры» — на мой взгляд, занудливые и написанные непонятно зачем. Я ненавижу их со школьной, как говорится, скамьи. И фельетоны его что-то совсем не смешные.
По-моему, он был еще и тихий абсурдист. В качестве абсурдиста он не прославился только потому, что своей абсурдности не выпячивал (поскольку вряд ли воспринимал её в качестве таковой).
Можно сказать, он воплотил в себе дезориентированность российской интеллигенции (хотя сам же эту дезориентированность, так сказать, обличал). Были у этой интеллигенции и способности кое-какие, и порядочность, и готовность пострадать за что-то хорошее, но упаси Боже выслушивать ее рассуждения на тему «что делать». Впрочем, сегодня то же самое. Я только вот чего не понимаю: почему Сталин любил читать Чехова?
* * *
Чтобы разобраться в причинах душевной привязанности Иосифа Виссарионовича к Антону Павловичу и вообще в феномене российской (= русской + русско-еврейской + …) интеллигенции, взялся я читать книгу Г. Бердникова «Чехов» (из серии «Жизнь замечательных людей»). Книга качественная, с всего несколькими цитатами из Ленина и без единой ссылки на материалы съездов КПСС: кто хотел и умел писать честно в советское время, те и писали и даже публиковались зачастую, а кто не хотел и/или не умел, те корчили из себя правоверных ленинцев или побирались на почве антикоммунизма. Кстати, антикоммунизм писателей советского времени — это по большей части 1) следствие неспособности уживаться, обусловленной, в свою очередь, частично глупостью, частично нервной слабостью, 2) приём, позволявший иметь приличное оправдание своей невостребованности, 3) подчинение инстинкту стадности, 4) проявление интеллигентской мечты о капиталистической халяве, 5) результат зауженности мышления, мешавшей подняться до понимания того, что любое общество в значительной степени криво, только каждое по-своему.
* * *
Чехов ненавидел деспотизм, а Сталин был вроде как деспот. Надо думать, Сталин считал свою власть необходимой временной мерой. У марксистов-ленинцев имелась на вооружении концепция диктатуры пролетариата, устанавливаемой на период особо острой борьбы за светлое будущее человечества, чтобы удобнее было преодолевать сопротивление прежде господствовавших классов. Сталин вполне мог рассматривать себя не как самостоятельного деспота, а как вершителя диктатуры пролетариата. Формальные основания для этого имелись: партия всё-таки и опиралась на класс пролетариев, и состояла в значительной степени из них.
* * *
Я полагаю, что Сталина в Чехове привлёк, среди прочего, мизантропизм. Правда, Чехов — мизантроп не мировоззренческий, а только настроенческий, но Сталин ведь тоже был больше настроенческий мизантроп, а в минуты благорасположения духа хотел обнять всё человечество и вовлечь его в сферу влияния российской коммунистической империи.
В пользу мизантропизма Чехова свидетельствует почти полное отсутствие положительных героев в его произведениях. Кроме того, сохранились кое-какие довольно мизантропические его высказывания. Далее, молодого Чехова позиционируют как отчасти сатирика, а сатирик — это как минимум настроенческий мизантроп, который маскируется под злобствующего человеколюба.
Разница между настроенческим и мировоззренческим мизантропизмом состоит в следующем. При мировоззренческом мизантропизме индивид уверен, что люди по большей части уродливы физически, психически, интеллектуально и нравственно и не только не хотят исправляться, но даже не сознают степени своей ущербности. При настроенческом же мизантропизме индивид полагает, что обильное дурное в человеках — это по большей части всё-таки наносное, отделимое от правильной сути, вот только люди зачастую как-то не очень внимают очистительским проповедям, что вносит неприятный нюанс в тёплое чувство к ним.
* * *
Мизантропические эксцессы Чехова.
Об интеллигенции:
«…сволочной дух, который живёт в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба…»
О родном Таганроге (гл. «Мысли о родине и народе»):
«Совсем Азия! Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких. Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг… Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чёртиков… Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но всё это пропадает даром… Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников.» (стр. 121)
О соседях по московской квартире, 1886 год:
«Надо спать. Над моей головой идёт пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живёт кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. В обед поминки, ночью свадьба… смерть и зачатие… Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой… Должно быть, шафер. Оркестр гремит…» (стр. 45)
Человек, не способный спать при шуме, как правило, становится мизантропом, в лучшем случае абсурдистом-мазохистом-неврастеником, разрывающимся между любовью к людям и желанием отпилить соседу голову.
О читателях:
«Бывают минуты, — пишет он 23 декабря 1888 года, — когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики? Но я её не вижу и в неё верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а её лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам.» (стр. 258)
О приятелях (1891 г., в письме сестре):
«Меня окружает атмосфера злого чувства, крайне неопределённого и для меня непонятного. Меня кормят обедами, поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей… Не люди, а какая-то плесень.»
О семействе художника, у которого Чехов приобрёл усадьбу в Мелихове (1892 г.):
«Гадко, что вся эта голодная и грязная сволочь думает, что и я так же дрожу над копейкой, как она, и что я тоже не прочь надуть.» (стр. 294)
О пациентах (1894 г.):
«Всё было хорошо, но одно только дурно: не хватает одиночества. Уж очень надоели разговоры, надоели и больные, особенно бабы, которые, когда лечатся, бывают необычайно глупы и упрямы.» (стр. 317)
О жизни
