человек.
- Здравствуйте, - сказал. - Я - Михаил Борисович Тулинов. Хотел бы посмотреть ваши рисунки.
Иван смешался и молчал. Только что он с друзьями оживленно обсуждал свои работы. Но одно дело показывать Грише и Пете, другое - постороннему взрослому человеку. Юноша знал, что Тулинов, товарищ брата Федора, - художник-любитель и фотограф. Ивану было приятно, что Федор попросил друга посмотреть его рисунки (Тулинов, конечно, пришел по просьбе брата, в этом Иван не сомневался). Но ему стало вдруг очень совестно показывать свои работы. В кругу товарищей он мог ораторствовать, увлекал их своими замыслами, давал советы, словом, был вожаком. А вот людей знающих стеснялся. Сердился на себя за эту робость, но ничего не мог с собой поделать.
Он бы, наверно, еще целую вечность продолжал молчать, если бы не заговорили наперебой приятели.
Автопортрет. 1850-е годы.
- Да показывай же, что ж ты стоишь.
- У него, знаете ли, прекрасные рисунки есть.
- Да нет. Я ведь еще так мало умею. Наверно, не стоит…
- Стоит, стоит, - зашумели Турбин и Бравый.
Тулинов ободряюще улыбнулся Крамскому, сел около стола и попросил:
- Покажите, Ваня, пожалуйста. Мне очень интересно. Я ведь и сам художник-самоучка, но уже с опытом. Может, что и посоветую.
Иван наконец решился. Впервые он показывал свои работы художнику, понимал, что рисунки еще неумелы. Поначалу застенчиво, медленно открывал листы, думая, что вовсе не надо было показывать. Но Михаил Борисович смотрел так внимательно, серьезно, делал такие разумные замечания, что Ивану стало хорошо и интересно с Тулиновым. Ваня забрасывал его вопросами, делился своими замыслами. Друзья тоже не отставали. Долго сидели они в тот вечер.
Перед уходом художник спросил, почему Ваня только карандашом рисует.
- Так у меня, кроме туши и французского карандаша, нет ничего. Даже кисточек нет, - грустно произнес Крамской.
Портрет M. Б. Тулинова, художника и фотографа. 1867.
- Заходи ко мне завтра. У меня и кисти есть, и хорошие краски Аккермана. С удовольствием поделюсь, - живо отозвался Тулинов, переходя на «ты», и дал свой адрес.
Всю ночь проворочался Иван в постели, еле дождался утра и, не позавтракав, выбежал на улицу. Понимал, что неприлично, пожалуй, являться спозаранку в чужой дом, но ждать просто недоставало сил.
- Вы не будете на меня сердиться, что я так рано? - начал он с порога, едва поздоровавшись. - Мне ваши краски всю ночь не дали заснуть.
Тулинов нисколько не рассердился. Ему сразу понравился младший Крамской. Понравился своей горячей страстью к живописи, неуемным желанием овладеть ее секретами, несомненными способностями, которые уже ощущались в его рисунках. Когда Иван, запыхавшись, вошел к Тулинову, тот писал красками, стоя у мольберта. Затаив дыхание смотрел Крамской на полотно.
- Если бы мне хоть в половину научиться так работать, я бы более ничего в мире не желал! - взволнованно воскликнул он.
С тех пор Иван зачастил к Михаилу Борисовичу. Наблюдал, как тот пишет, как ретуширует фотографии, приносил свои работы, слушал советы старшего товарища, брал книги. Тулинову было 28 лет, Крамскому исполнилось 16. Но разница в возрасте не помешала их дружбе. Ведь у обоих была одна страсть - живопись.
«О! Как я люблю живопись! Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям… Живопись! Я готов это слово повторять до изнеможения… Это слово - моя электрическая искра, при произнесении его я весь превращаюсь в какое-то внутреннее трясение. В разговоре о ней я воспламеняюсь до последней степени. Она исключительно занимает… все мое внутреннее существо - все мои умственные способности, одним словом, «всего меня» - эти по-юношески восторженные слова буквально лились из-под пера шестнадцатилетнего Ивана Крамского. А ему хотелось найти еще более яркие, более прекрасные выражения, чтобы полнее высказать свою неизбывную любовь к живописи.
Тетрадные листы все заполнялись и заполнялись. Не было нужды скрывать свои мысли и чувства, стесняться их, особенно здесь, в дневнике. Иван начал вести дневник летом 1853 года. Так много накопилось в душе, что даже беседы с приятелями и с Туликовым оказались недостаточными. О живописи хотелось говорить, думать, писать непрестанно.
В ту пору Иван уже отлично понимал, что мечты не сбываются сразу, по мановению волшебной палочки. За мечту нужно было бороться, стремиться к ее осуществлению, буквально жить ею. Он так и написал в дневнике: «Мечтать для меня одно и то же, что жить. Мечтая, я забываю все, меня окружающее». Он находился на том рубеже, когда детство уже отступило в прошлое, а будущая желанная жизнь, непременно связанная с живописью, еще не началась. Внутренне постоянно готовясь к ней, он много думал, наблюдал, по-прежнему запоем читал и поверял дневнику свои мысли о писателях. Особенно восхищался Гоголем. «Какой удивительный человек был этот Гоголь!» - записал Иван.
Сочинял он и стихи. Наивные, несовершенные по форме, они тем не менее отражали его горячее желание отметить «себя благородным здесь делом». «Здесь» - значит в этой жизни, которая дается однажды.
Стоишь на вершине, как странник угрюмый,
Как ветром и бурей погнутое древо;
А в душу стучится серьезная дума:
Полжизни направо, полжизни налево.
И размер, и рифма давались Ивану с трудом, но это не останавливало. Ведь главное - смысл. Всегда и во всем он будет искать смысл, идею, то, ради чего следует жить. Его пугала мысль, что жизнь может пройти впустую, что он ничего не сделает нужного, полезного. Наверно, как несколько лет назад пугало, что вдруг навсегда останется писарем. И, с трудом подыскивая слова, он выводил:
Великий, кто в силах пройти без смущения…
Чья жизнь была полна значения.
Стихи, конечно, не слишком получались, но смысл был ясен. «Ужасно пройти без следа» - такой строкой заканчивалась последняя строфа. Он непременно хотел оставить в жизни свой след.
Вновь и вновь раскрывал Иван дневник. После прогулок по берегам Тихой Сосны, после разговоров с друзьями заносил на страницы все, что казалось важным. О том, как любит родину, о прекрасных народных песнях, которые они часто пели. «Как пленительны все русские песни! - писал Иван. - Что же в них, в этих песнях?… Грусть, тоска… О чем и какая? Не спрашивай… О, как я люблю мою Россию!» Он вел дневник в виде писем к другу, как бы рассказывал ему все, что видел, слышал, чувствовал.
