Юрий Мажарцев - Дембельский альбом

 Громада собора, по замыслу архитектора повторяющая в своих обводах Собор Святой Софии в Константинополе, не давит на пространство площади и не ограничивает ее. Собор торжественно вплывает, как могучий крейсер, на простор Якорной площади, вымощенной железной кружевной плиткой, отлитой из старых боевых якорей. И никогда тень от собора не падает на памятник русскому адмиралу, могилой которого стал броненосец Петропавловск.

 Правый угол площади вздымается бронзовой волной, которая обрушивается на подножие скалы. Волна стилизованно изображает японского дракона. На ней стоит Степан Осипович Макаров. В застегнутом наглухо адмиральском пальто, в надвинутой на лоб морской фуражке, словно на мостике броненосца среди разрывов японских снарядов. Этот памятник выполнен с необычайной экспрессией. Кажется, слышишь вой ветра, который треплет полы пальто адмирала. И грезится, что адмирал сделает шаг и пройдет быстрой и решительной походкой по качающейся палубе.

 Постаментом памятнику стала огромная полуобработанная гранитная глыба. Есть легенда, что она поднята со дна рейда Штандарт на Балтике. На подножии памятника бронзовые буквы: Помни войну! И еще строки эпитафии:

 Каждый раз, когда я читал их, у меня сжималось горло, и рука тянулась к козырьку офицерской фуражки. Я отдавал положенные воинские почести спокойному бесстрашию и мужеству русских моряков. Каждый раз спрашивал себя, а смог бы я также достойно принять судьбу? И не находил ответа. Это ужасно, что мое поколение выросло в грубом атеизме. К Вере и Богу мы идем сквозь тернии сомнений своей души, и тяжек этот путь.

 Странно, но в этой новой своей жизни я чаще вспоминаю другие слова Великого Адмирала: Судно должно тонуть на ровном киле! Для человека, далекого от флота, это прозвучит полной абракадаброй, но для моряка в них огромный философский, и, если хотите, мистический смысл. Эта фраза означает, что до самого последнего мгновения моряки должны бороться за живучесть своего корабля. И только когда уже некому биться с морем, врагом и огнем - судно тонет. Эти слова стали для меня спасательным кругом. Когда хотелось опустить руки, когда казалось, что уже нет сил бороться с превратностями судьбы, во мне вдруг звучали слова: Судно должно тонуть на ровном киле!. Казалось, что суровый адмирал сквозь время и океан смотрел на павшего духом морского офицера и по праву старшего приказывал ему не сдаваться. Приходила холодная ярость, которая заставляла не сдаваться и бороться до самой последней возможности.

 Ломоносов был совсем другим: тихий, уютный городок, с чудесными запущенными парками, с грязноватыми улицами, с неторопливыми прохожими. В нем ничего не было от суровой и строгой военной красоты Кронштадта.

 В Ломоносове (Ораниенбауме), а по местному - Рамбове, располагался штаб нашей экспедиции, и иногда в течение дня приходилось бывать по несколько раз в Кронштадте и Рамбове.

 Штаб экспедиции занимал центральную часть Большого Ораниенбаумского дворца, известного более как дворец Меншикова. Слова Ораниенбаумский дворец в Ломоносове сразу вызывали в памяти известный анекдот:

 Сара спрашивает мужа (ясное дело, Абрама):

 - Абрам, а что, правда, что все великие ученые были евреями?

 - Конечно, вспомни Энштейна!

 - А как же Ломоносов?

 - Так это он таки сейчас Ломоносов, а раньше был Ораниенбаум.

 Дорога ко дворцу вела через тихий парк с заросшими тропинками, погнутыми оградами и затянутыми у берегов ряской прудами. Помню, что если даже шел на разнос к начальству, то все равно обо всем забывал, когда не спеша проходил мимо пруда, в водах которого отражался дворец. Шел и восхищался тем, что российские архитекторы всегда считали воду неотъемлемой частью архитектурного сооружения и, по сути, творили, как важную архитектурную деталь, отражение здания, то зеркально-неподвижное, когда можно рассмотреть каждый завиток капители на колоннах, то зыбкое и загадочное, словно мираж в пустыне, когда отражаются лишь колеблющиеся контуры. Умиротворяющая осенняя красота старого парка примиряла офицера с тяготами и лишениями военной службы и давала возможность забыть о мелочах, о неустроенности быта, о грубости начальства и глупости матросов. Вечная красота, сотворенная природой и человеком, водворяла мир в душе. Способному увидеть ее она помогала остаться человеком.

 Несмотря на то, что я закончил заведение, выпускающее кадровых морских офицеров, представление о корабельной службе у меня было смутное. Первое мое знакомство с корабельным бытом состоялось после второго курса, когда я проходил практику на учебном корабле Перекоп. Из корабельной практики я вынес главное для будущего настоящего моряка - годен. Я с удивлением узнал, что морская болезнь у меня вызывает лишь зверский аппетит и только очень тянет на солененькое, совсем как при токсикозе первой половины беременности.

 Второе знакомство с корабельной или, как чаще принято было говорить корабля…ской жизнью, случилось уже после пятого курса, во время стажировки на Камчатке. Там я узнал основополагающий постулат теории и практики жизни корабельного офицера: Любовь к морю у офицера воспитывается созданием ему невыносимых условий жизни на суше.

 Зная этот главный постулат, офицер уже не боится ничего в жизни и смело идет в смертный бой за Родину с готовностью …не пожалеть крови и самой жизни!.. - как гласят слова присяги.

 А начиналась моя докторская карьера на судне, которое уже давно стояло у стенки и готовилось уйти в моря лишь через пять месяцев. Именно тогда, в Кронштадте, во мне и начала формироваться любовь к морю, поскольку условия существования на берегу медленно, но верно становились невыносимыми.

 Самый большой вклад в формирование любви к морю у офицера вносило береговое командование. Для меня всегда флотское офицерство делилось на две неравные части: корабельные офицеры - профессиональные моряки, с одной стороны, и береговые начальники, часто демонстрирующие беспредельную неграмотность и такое же самодурство, с другой. Во всяком случае, они искренне не позволяли скучать офицеру на корабле.