избавиться от этого ощущения. Эти песни все еще звучат во мне, усиливая ненависть к рабству и любовь к моим собратьям по неволе. Если кто-то хочет постичь всю убийственность рабства, пусть он окажется на плантации полковника Ллойда в день раздачи и, найдя себе местечко в чаще сосновых лесов, там, в молчании, задумается над звуками, что будут проходить через тайники его души, и если не поймет их, то лишь потому, что «душа его очерствела».
Я бывал часто крайне удивлен, с тех пор как переехал на Север, встречая людей, кто говорил о пении рабов как о доказательстве их удовлетворенности и счастья. Важно понять, что это большая ошибка. Чаще всего рабы поют, когда им очень плохо. Песни раба олицетворяют собой скорбь его сердца; и ему становится легче от них, как только тоскующее сердце утешится слезами. По крайней мере, таков мой опыт. Я часто пел, чтобы заглушить боль, но редко – чтоб выразить счастье. И плакать, и петь от радости было одинаково не свойственно мне, пока я находился в оковах рабства. Пение человека, оказавшегося на необитаемом острове, вполне можно считать проявлением довольства и счастья, как и пение раба: песни обоих пронизаны теми же эмоциями.
Глава 3
У полковника Ллойда был большой и прекрасно ухоженный сад, которым постоянно занимались четыре человека, не считая главного садовника, мистера М’Дюрмонда. Во всем местечке этот сад, вероятно, единственный обладал величайшей притягательностью. На протяжении всего лета сюда съезжались отовсюду – из Балтимора, Истона, Аннаполиса – чтобы посмотреть его. Здесь в изобилии росли фрукты всевозможных сортов, от выносливых яблонь Севера до избалованных Югом апельсиновых деревьев. Этот сад был не последним источником неприятностей на плантации. Его превосходные плоды представляли собой огромный соблазн для стаи голодных мальчишек – собственно, как и для взрослых рабов, принадлежащих полковнику, и мало кому из них хватало добродетели или силы воли сопротивляться ему. Не проходило и дня в течение лета, чтобы кто-то из рабов не получил плеть за сворованные фрукты. К каким только уловкам не прибегал полковник, чтобы удержать рабов за пределами сада. Последней и самой успешной мерой стало то, когда изгородь по всей длине вымазали дегтем; и с тех пор, если раб был хоть чуть-чуть вымазан дегтем, это служило свидетельством того, что он или побывал в саду, или же пытался в него забраться. И в том и в другом случае его жестоко наказывал главный садовник.
Этот план удался; рабы стали бояться дегтя, как и бича. Они, казалось, боялись даже подумать о нем, не то чтобы прикоснуться. Полковник держал также великолепный выездной экипаж. Его конюшня и каретная по внешнему виду напоминали собой несколько жилых строений нашего большого города. Его лошади отличались изяществом форм и благородством кровей. В каретной стояли три превосходные кареты, три или четыре двуколки, не считая легкого четырехколесного экипажа и четырехместной коляски самого модного стиля. Следить за каретной было поручено двум рабам – отцу и сыну Барни. Считалось, что это их основная работа. Но ее нельзя было назвать легкой; ничто другое, по мнению полковника Ллойда, не заслуживало большего внимания, чем содержание лошадей. Малейшее невнимание к ним было непростительно; любой его приход к тем, под чьей опекой они находились, мог обернуться жесточайшим наказанием; никакое оправдание не могло защитить их, если только полковник подозревал, что к лошадям недостаточно внимательны, – предположение, которое он всегда позволял себе и что, конечно, сделало службу для молодого и старого Барни тягостной. Они никогда не были уверены, накажут их или нет. Обычно их наказывали, когда они меньше всего того заслуживали, и, наоборот, не трогали, когда явно требовалось наказать их.
Все зависело от того, в каком расположении духа пребывал сам полковник Ллойд и как ведут себя лошади, когда их подавали для выезда. Если лошадь едва плелась или вставала на дыбы, это объяснялось промахом ее смотрителей. Стоять у ворот конюшни и слышать, как почем зря ругают смотрителей, когда оттуда выводили лошадь, было мучительно. «За этим конем недосмотрели. Он плохо почищен или почищен скребницей, или ему не как следует задан корм; корм был слишком жидким или слишком сухим; его кормили слишком рано или слишком поздно; ему было слишком жарко или слишком холодно; ему дали слишком много сена и мало травы; или, наоборот, много травы и мало сена; вместо того чтобы подойти самому, старый Барни не по делу оставлял это сыну». На все эти жалобы, как бы несправедливы они ни были, раб никогда не должен был отвечать. Полковник Ллойд терпеть не мог малейшего возражения. Когда он говорил, раб должен был стоять, слушать и трепетать; так и было на деле. Я видел полковника Ллойда, когда он, заставив старого Барни, которому шел шестой десяток, снять шляпу и стать на колени на холодную, сырую землю, обрушил на его обнаженные, изнуренные тяжелым трудом плечи более чем тридцати ударов за раз.
У полковника Ллойда было три сына – Эдвард, Мюррей и Даниэль – и три зятя, мистер Уиндер, мистер Николсон и мистер Лаундес. Все они жили в Большом доме и не отказывали себе в удовольствии наказывать слуг по собственному усмотрению – от старого Барни до кучера, Уильямса Уилкеса. Мне довелось увидеть, как Уиндер поставил одного из домашних слуг на расстоянии, достаточном, чтобы достать его концом своей плети, и с каждым ударом оставлял ужасные полосы на спине раба.
Описывать богатства полковника Ллойда – почти все равно что описывать сокровища самого Иова [3]. Только прислуги у него было от 10 до 15 человек. Сам же он говорил, что владеет тысячей рабов, и я думаю, что в его словах была доля правды. У полковника Ллойда было так много рабов, что он даже не знал их в лицо; рабы же с окрестных плантаций знали только, что он был их хозяином. О нем рассказывали, что однажды, встретив по пути цветного, он обратился к нему в необычной для дорог Юга манере: «Скажи, парень, кому ты принадлежишь?» – «Полковнику Ллойду», – отвечал раб. «Ну и как, хорошо ли обращается с тобой полковник?» – «Нет, сэр», – последовал ответ. «Что, он заставляет тебя много работать?» – «Да, сэр». – «И что же, вдоволь ли он кормит тебя?» – «Да, сэр, вдоволь – не вволю».
Полковник же, выяснив, с какой он плантации и кто его надсмотрщик, поскакал дальше; человек же двинулся восвояси по своим делам, не подозревая, что разговаривал со своим хозяином. Две или три недели он даже и не вспоминал об этой встрече. Затем надсмотрщик объявил бедняге, что
