Мама уехала в Стокгольм и вскоре выучилась на медсестру. За тридцать один год я виделась с ней не более шести раз. Замуж она больше не вышла и умерла от рака в декабре 1992 года, как раз на Рождество. Отец умер в 1977 году. Бабушка с отцовской стороны, женщина добрая и справедливая, считала, что отец сделал не лучший выбор, женившись на маме, но вряд ли ей пришло бы в голову запретить нам с ней видеться. А у мамы, видимо, возник некий душевный разлад. Она, несомненно, была натурой чувствительной и психологически неустойчивой. От разлуки с детьми она очень страдала, но из-за большого расстояния и нехватки средств оказалась совершенно от нас оторвана. Потеряв ее, мы окончательно потеряли и всю материнскую половину нашей семьи.
И как и Стиг, когда его в детстве разлучили с бабушкой и дедушкой, я почувствовала себя совсем брошенной.
Когда Стиг познакомился с моей бабушкой, они сразу понравились друг другу. Она говорила, что он славный парень, а он называл ее фантастической женщиной. Надо сказать, она была с характером. Уродилась в отца, моряка, который за двадцать с лишним лет обошел все на свете моря, а потом женился на любимой девушке и сделался фермером. У бабушки была такая присказка: «Я бы хорошенько подумала». Когда она так говорила, мы понимали, что надо дважды взвесить, прежде чем за что-нибудь браться. Эта короткая фраза означала: «Можешь делать как хочешь, но отвечать будешь сам».
Когда я встретилась со Стигом, его мать, Вивианне, стала второй матерью и для меня. Она была очень сильной женщиной и сама заправляла семьей, как и моя бабушка. Я восхищалась Вивианне. Заведуя магазином готового платья и много работая, она постоянно стремилась изменить общество к лучшему и в конце концов, к удивлению местной политической элиты, стала депутатом муниципального совета от партии социал-демократов. Всем, кто заходил к ней в магазин, она со смехом объясняла:
— Ничего удивительного, ведь меня знает весь город!
А когда позже она вошла в комиссию по общественному благоустройству, у нас с ней появилась еще одна точка соприкосновения: ведь я была архитектором.
Стиг многое унаследовал от Вивианне, включая и активную жизненную позицию. Он был очень к ней привязан, но не столько как к матери, сколько как к близкому другу. К остальным родственникам он относился гораздо прохладнее.
Поселившись в 1977 году в Стокгольме, мы уже не могли часто ездить за тысячу километров в Умео. Родители Стига несколько раз предоставляли нам на лето свой дачный домик в Эннесмарке, недалеко от моего родного города. По удивительному стечению обстоятельств этот дом строил брат моего деда. В 80-е годы мы несколько раз встречали Рождество в Умео с родителями Стига, но по большей части и Рождество, и Пасху, и Иванов день проводили с моей семьей. Потом Вивианне заболела раком груди. В августе 1991 года, после возвращения из больницы, у нее произошел разрыв аневризмы. Мы прилетели сразу же. Она не приходила в сознание, но мы долго пробыли возле нее: я держала ее за руку и тихонько рассказывала о Стиге, о наших планах, о наших бедах — будто вела обычную беседу. Я чувствовала, что она меня слышит. На следующий день Вивианне умерла, но все-таки она нас дождалась. Как и моя мать, которая шестью месяцами позже изумляла медперсонал хосписа, куда ее поместили, отчаянной борьбой с раком легких, кстати возникшим после рака груди. В конце августа 1992 года мы с братом приехали к ней. Она сидела на балконе, завернувшись в плед, курила и кашляла. Сестра в то время жила в Лондоне и приехать не могла, но мама настояла. И умерла только в конце декабря, когда все ее дети собрались вокруг нее. Так обе наши матери сами определили себе момент расставания с жизнью.
А вот Стиг — нет, он ушел внезапно.
В 1991 году мы купили квартиру в Сёдермальме и с тех пор стали проводить праздники в Стокгольме, с моим отцом и сестрой. Иногда к нам приезжал отец Стига Эрланд со своей новой подругой Гун. По заведенному обычаю мы вместе пили кофе или обедали где-нибудь в городе. Эрланд настаивал, чтобы Стиг приехал навестить брата: ведь мы ездили на север лишь ненадолго, чтобы заняться нашими лесными угодьями. Но между собой братья почти не общались: мы не присутствовали ни на свадьбе Иоакима, ни на днях рождения членов его семьи. От обсуждения этой темы с Эрландом Стиг уклонялся, ссылаясь на недостаток времени. Но я помню, что мы все же несколько раз во время визитов в Умео пили кофе вместе с Иоакимом и его семейством, чтобы сделать приятное Эрланду. У нас дома Иоаким демонстративно не показывался, хотя и утверждал потом, что был в очень близких отношениях со Стигом. За тридцать лет он появился у нас дважды: в первый раз в конце семидесятых годов, а во второй — когда умер Стиг. Зато с моими братом и сестрой мы всегда тесно общались. Для меня они были единственной семьей, ведь отца и бабушку с дедом я потеряла, а с матерью связь оборвалась. Стиг же почти не ощущал родственной близости со своим семейством.
Однажды осенью 1972 года мы с моей сестрой Бритт отправились на собрание в поддержку НФОЮВ,[7] которое проводилось в помещении школы Мимерскулан, в Умео. На подобном мероприятии я оказалась впервые. Отец голосовал за либеральную партию, но дальше этого его интерес к политике не шел. Я же едва ли могла сказать, что имею определенные политические взгляды, однако уже лет с четырнадцати чувствовала отвращение к войне во Вьетнаме. Теперь же, окончив лицей, я рассудила, что пора мне заняться и чем-то помимо учебы и экзаменов.
У входа стоял высоченный, худой и очень загорелый парень с радостной улыбкой и необыкновенно теплым взглядом. «Добро пожаловать!» — бодро приветствовал он каждого входящего. Это был Стиг. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать, мне девятнадцать. Он засыпал нас с сестрой вопросами и, когда узнал, что мы живем в Хаге, одном из кварталов Умео, сразу же записал нас в группу, которой руководил лично. Потом он сознался, что не хотел упускать это знакомство.
Итак, началась наша совместная борьба против войны во Вьетнаме. Мы расклеивали листовки, ходили по домам продавать газеты или собирать деньги и очень много разговаривали между собой. Как случилось, что вспыхнула империалистическая война? Стига интересовало все на свете, он мог говорить без умолку, и в рассуждениях его проявлялись широта души и высокая нравственность. Это был слегка отчаянный, но абсолютно неотразимый интеллектуал. Он просто околдовал меня. Все его высказывания были очень конкретны. Он говорил с воодушевлением и в то же время ужасно забавно. В его обществе занятие политикой из долга, «обязаловки» превращалось в настоящее удовольствие, что редко случалось в нашем строгом окружении. Наши мысли часто совпадали, и мы оба не одобряли маоистские настроения и самодовольную болтовню иных сторонников НФОЮВ.
