Идеи Стига казались мне настолько интересными, что я убеждала его записывать их. В Швеции даже в небольших газетах есть раздел «Культура», где печатаются разнообразные мнения. Мой отец, сам журналист, мог бы ему помочь, но Стиг, не чувствуя в себе достаточно уверенности, все время отнекивался. Наконец он поддался на уговоры. При виде своей первой публикации он пришел в такой восторг, что, полагаю, именно этот день можно считать датой его рождения как журналиста. Осознав наконец свое призвание, он подал заявку в школу журналистики, но не прошел по конкурсу. Ничего удивительного, если учесть его совсем юный возраст. Как и все студенты, он мог бы попробовать еще раз, но не захотел, ибо утратил веру в себя.
Меня же тем временем заинтриговала доктрина маоизма, который был тогда в моде. Я стала посещать политические собрания и даже прослушала вводный курс этого учения. Будучи по складу рационалисткой, я искала ответы на многие вопросы, да только не там. Аргументы маоистов были легковесны, расплывчаты и инфантильны. Можно подумать, что, пройдя по воде яко по суху, можно разрешить экономические проблемы! Тогда появились троцкисты и какое-то время выступали заодно с маоистами, имея с ними даже общий банковский счет для сборов в пользу Вьетнама. Лично меня это восхищало. В общем, их в то время можно было назвать товарищами по борьбе. Но увы, каждый революционер жаждал своей собственной революции, а потому в их рядах незамедлительно обозначилась борьба за лидерство.
Однажды нас попросили собрать средства в поддержку красных кхмеров в Камбодже. Прежде чем заниматься этим, я пожелала узнать, что за политику они проводят, но в ответ получила: «Делай что сказано и не задавай вопросов!» Тогда мы со Стигом отказались участвовать в акции, а я так и вовсе вышла из общества солидарности с Вьетнамом.
И обратила внимание на тех, кого называли отступниками, — на троцкистов. Они казались мне более демократичными, и в их системе не возбранялась многопартийность, в то время как маоисты предпочитали авторитарный стиль. Стиг же остался с маоистами. Тогда мы еще не жили вместе, и я занимала комнату в студенческом общежитии. В течение всего следующего года мы яростно спорили о том, каким образом можно принести человечеству наибольшую пользу. Это было ужасно и зачастую доводило меня до слез. Я считала Стига глупым, пустым мечтателем, абсолютно оторванным от реальности. В это время меня приняли в Политехническую школу в Гётеборге, но мне хотелось остаться со Стигом в Умео, и я поступила на факультет математики и истории экономики. Стиг жил тогда в маленькой квартире-студии. Когда мы познакомились, он заканчивал краткий курс обучения, после которого мог найти работу, но для поступления в университет этого было недостаточно. Видимо, я имела на него влияние, потому что он на два года вернулся в лицей, чтобы получить диплом бакалавра. И получил, что, при врожденном упрямстве Стига, меня ничуть не удивило.
Чтобы прокормиться, он брался за любую работу: был подмастерьем у слесаря, разносчиком газет, лесником, мойщиком посуды в ресторане… Несмотря на разногласия по поводу судеб человечества, нам хватало ума не смешивать дела сердечные с делами политическими. Вместе с друзьями мы поселились в просторной квартире и жили коммуной, в которую входила и моя сестра.
По прошествии некоторого времени Стиг тоже примкнул к троцкистам. Меня, как обладавшую опытом, сделали ответственной за политическое воспитание группы молодежи в том лицее, где он доучивался. И мы поменялись ролями: теперь он стал учеником, а я наставником.
Троцкистское движение требовало от студентов, чтобы они стали пролетариями и приблизились к миру рабочих. Вскоре одна из ячеек образовалась на заводе «Вольво». Однако наши товарищи из рабочих по этому вопросу высказались достаточно категорично: «У нас не было возможности учиться и потому не было выбора, а у тебя есть. Ну так и учись дальше!» Их точку зрения я разделяла полностью. Мы были первым поколением, имевшим право на высшее образование за счет государства, так неужели нам нужно было отказаться от этого и самим испортить себе жизнь? К тому же я происходила не из городской, а из крестьянской среды, хорошо знала, что такое пролетариат, и не видела никакой пользы для общества в том, что к нему кто-то будет присоединяться искусственным путем. Время от времени группы городской молодежи, в одежде, сшитой своими руками, отправлялись в деревню, чтобы организовать общину и жить крестьянской жизнью. Мы же, деревенские, на это смотрели как на спектакль!
На своих занятиях и лекциях я старалась вникнуть в жизнь юных слушателей, чтобы заставить их думать. Но наши руководители требовали от меня только знакомить учеников с теорией. В 1976 году меня сместили с должности, заменив кем-то более «красным», и я покинула троцкистское движение. Стиг же оставался троцкистом вплоть до конца восьмидесятых годов, но его привлекала скорее теория, чем практика. Он рассматривал это как средство продолжения интеллектуального и политического диалога, которым очень увлекался, и за его подписью появлялось много статей в «Интернационале», официальном журнале троцкистов. Написаны они были безвозмездно.
В романе «Девушка, которая играла с огнем» Лисбет Саландер подозревается в убийстве журналиста Дага Свенссона, чью книгу о торговле проститутками из Восточной Европы подготовил к изданию «Миллениум», и его подруги, криминолога Миа Бергман, которая исследовала ту же тему сексуальной эксплуатации. О том, что ее объявили в розыск, Лисбет узнает, услышав, как разглагольствует с телеэкрана Петер Телеборьян, главный врач детской психиатрической клиники Святого Стефана в Уппсале, куда ее отправили более десяти лет назад. И замечает, что почему-то ни одна газета не упоминает о практике помещения пациентов в так называемую «комнату, лишенную раздражителей». Эту методику она сравнивает с той, что применялась к политическим заключенным во время процессов 30-х годов в Москве, и поясняет: «Лишение арестантов чувственных ощущений, согласно Женевской конвенции, классифицировалось как негуманное обращение, но диктаторские режимы охотно использовали этот метод в экспериментах по промыванию мозгов». Мы со Стигом хорошо разбирались в этом вопросе, поскольку в течение долгих лет много о нем читали. Для Сталина все политические оппоненты были предателями. Он уничтожал их физически, убирал упоминания о них из книг и прочих тогдашних источников информации, что привело к тотальному переписыванию истории. Выражение «московский процесс» стало для нас нарицательным обозначением.
Употреблять одни и те же слова, иметь одинаковые вкусы, одинаковые стремления — все это так естественно для пар, которые познакомились в ранней юности и выросли вместе. И тем не менее сейчас мне трудно объяснить, в какой момент мы со Стигом почувствовали, что созданы друг для друга. Более десяти лет спустя он писал: «Я уже больше не верил, не мог себе представить, что встречу еще кого-нибудь кроме тебя, кто бы так меня понимал». Я же сразу почувствовала, что этот человек правильно сложит пазл моей жизни и станет для меня самым главным.
