Пережил очередную сердечную спазму, как всегда появляющуюся неожиданно. Пришлось обратиться к врачу (Мар. Ник. Столяровой), пролежать наполовину в постели. Я думаю, что это еще одно из кровоизлияний. Прислушиваясь к себе и к своим внутренним переживаниям, я вижу, что базис жизни неуклонно понижается, но пока не затрагивает мой основной корень сознательной жизни.
Сейчас еще не оправился.
24 апреля, утро. Четверг.
Судьба Тихоновича[42] — судьба тысяч, если не сотен тысяч людей: это общее явление, создающее неудобство жизни в нашей стране, — одно из проявлений гниения государственного аппарата, общественно-политическое явление резко отрицательного характера. Все будущее зависит для России от того, победит ли оно или <победит> ему противоположное — <то> положительное и большое, что у нас делается. — Кто знает? Каковы реальные — нами, к сожалению, не улавливаемые — формы происходящего процесса?
Николай Николаевич — сохранившийся, здоровый старик, мой старый ученик. В последние годы работал как геолог. Сейчас он имеет право жить за районом Москвы. В Москве он имеет комнату в квартире жены — в Черемушках. Служит в тресте.
25 апреля, утро. Пятница.
Тихонович кочует для ночевки <в Москве>, обычно спит с кем-нибудь. Иногда много <людей> в комнате. Имея комнату в Черемушках, не может там пока прописаться.
Любопытно, что помощник Берия, к которому он обращался за помощью, его знакомый и товарищ по заключению в лагерях. Он и в лагере был на особом положении: за ним ходил «штатский», а не солдат, — но он находился на положении заключенного. Тихонович говорит, что он вполне понимает <его> положение, но пока сделать ничего не может.
Растущее недовольство.
Шоферы — «добровольно» — сравняли свою оплату по предложению Шверника, которое было проведено как будто решением собрания. Никто не решился протестовать. Часть шоферов получала 800 <рублей>, а теперь все будут получать 500. Мой шофер (Николай Никифорович Свережевский) вместо 800 <будет получать> — 500. Примерно пополам. Но с семьей на 500 жить, как жили, нельзя. А наряду Шверник и в <его> окружении получают много. Проведено сразу, без всякой подготовки.
Все непрочно. И полное недоумение о японском пакте[43]. Всюду явная подготовка к быстрой войне.
26 апреля, утро. Суббота.
Второй день все покрыто снегом, все крыши и улицы. Держится немного ниже нуля. Чрезвычайно поздняя весна.
Физически все-таки чувствую себя не первый сорт. Но мысль работает хорошо.
Уже в XVIII веке надо было покончить с крепостным правом. Узость и вредоносность таких лиц, как Филофей[44] и царская семья, ярко вырисовываются. Настоящая история шла стороной — и пришла к большевизму. Но, в другой форме его, охватило разложение и большевизм: так или иначе, мильоны людей (НКВД) попали в положение рабов, и идет развал — все воры в партии и только думают, как бы больше заработать, — действуют вопреки основной идее коммунизма (органическая свобода). Наркоматы — их число все растет представляют из себя живой брак.
27 апреля, утро. Воскресенье.
Вчера сидел дома — не хочу еще выходить пешком, целый день был ремонт машины. Физическое разложение организма медленно, но упорно идет в трех направлениях: глаза (главным образом правый), сердце и нервная система (галлюцинации). И в то же самое время умственный аппарат находится в творческом расцвете.
Утром по делам метеоритным — с Криновым. Подписал к печати 1 и 2 выпуски «Метеоритики», хлопоты об издании которых и само название которых были отчасти мною обязаны Н. П. Горбунову, тогда <бывшему> в полной силе; он грубо был исключен из академиков, когда была уничтожена должность Непременного секретаря — с полным нарушением академического устава.
Но я, конечно, и не смотрю на современное законодательство как на нечто абсолютно стойкое, и для меня оно в такой абстрактной форме не есть даже идейное реальное, каким оно является и к чему как будто шла демократия и парламентаризм. Эта форма не смогла обеспечить основы безбедной и безголодной жизни массы населения — что вполне обеспечено той силой энергии, которой реально владеет человечество.
По-видимому, Горбунов находится не в тюрьме, но исключен из партии и занимает какое-то маленькое место в провинции. Но кто знает — человек исчез[45]...
Ввиду того, что мои две статьи о Павлове[46] не были допущены цензурой и № <«Бюллетеня МОИП»> вышел без них, я 25 марта написал жалобу начальнику Главлита Н. Г. Садчикову с жалобой на цензоров и с просьбой о помощи. Вчера секретарь Садчикова известил меня, что статья пропущена, и о том же было извещено Московское Общество Испытателей Природы. К вечеру звонили еще от Садчикова, что они разобрались, в чем дело. На корректуре была надпись Г. Ф. Мирчинка[47], что редакция не согласна с высказываниями автора, — но Мирчинк отказался объяснить, в чем не согласна, и цензор Котов подумал, что что-то неладно, тем более что я вице-президент Общества, и задержал статью; <что> теперь Котову разрешено выпустить и что Главлит не видит ничего в статье подозрительного. В экземпляре, мною посланном Садчикову, не было этого примечания Мирчинка, и я просил его мне прочесть — там было сказано просто: не согласна — и баста. Всюду страх, и Мирчинк, и Котов — перестраховщики.
Вчера у меня была Варвара Алекс. Левицкая. В той неразберихе, которая идет сейчас в высшей школе, — она, окончив картографический отдел факультета, не находит места — картографы не нужны. Ее хотят посылать как топографа в глушь. Узкая специализация сказывается.
Я все более и более убеждаюсь, что главный наш брак — наркомы и другое начальство. Оно ниже среднего уровня, например, научного работника или физического рабочего.
30 апреля. Среда.
Вчера написал и послал председателю Комитета Высшей Школы Кафтанову[48] о Личкове[49]. Я требовал пересмотреть дело <Личкова>: его утвердили профессором в Самарканде до 1.I.1942 года и отказали в праве защиты готовой <докторской> диссертации («О геологическом значении рек»), двухтомной <работы>, принятой к защите в Географическом Институте, и требуют сдачи кандидатского экзамена. Письмо написано резко и откровенно. Не знаю, подействует ли это на Кафтанова, — это дубина малообразованная. Типичный современный бракованный нарком.
1 мая.
Холодный, но прекрасный весенний день.
Я весь под впечатлением моего вмешательства — неожиданно для меня удачного — в судьбу Б. Л. Личкова.
29 апреля написал письмо Кафтанову с просьбой о пересмотре решения о Личкове — письмо конфиденциальное (ввиду <...>[50] на НКВД), но откровенное и резкое в оценке решения ВАК. Вчера днем мне позвонили, как я просил, от Кафтанова и сообщили, что Личкову разрешается защищать диссертацию без <сдачи> кандидатского экзамена и что вопрос о профессуре будет решаться в связи с утверждением <в> степени доктора после диспута. Послал <Личкову> телеграмму и сегодня письмо. Вчера все время находился под влиянием этих событий.
