Вражеская агентура часто прикрывалась контрабандой. Наши законы были крайне мягкими, и она этим пользовалась. Лиц, пойманных с контрабандными товарами, если шпионских диверсионных связей установить не удавалось, всего лишь выдворяли из страны. Широко использовалась беспечность некоторых наших хозяйственных руководителей и издательских работников. Государственные объединения издавали подробнейшие рекламные справочники со всеми данными: номенклатура продукции, характер оборудования, мощность предприятия, численность персонала. Даже адреса и номера телефонов руководящих работников указывались. Такие справочники продавались в киосках, и по ним легко можно было установить направленность экономических усилий страны и темпы развития той или иной отрасли хозяйства.
— Удобно очень, — заявляли задержанные. — Сколько бы труда надо было потратить, чтобы все это узнать! И риск большой, и накладисто тоже. Шпионажа не докажете — нелегального у меня ничего нет. Все в киоске приобрел. На память, может быть.
Знали мы, о какой памяти идет речь, понимали, но — все законно! Мы только отбирали эти «памятные» справочники и выдворяли из страны их владельцев — больше ничего!
Наши заботы и тревоги умножились в связи с английским ультиматумом в мае 1923 года, известным как «нота Керзона». Она грозила нам захватом или уничтожением наших судов и другими насильственными мерами. Мы еще не забыли коварства англичан, помнили их хватку. Много было напряженных дней и бессонных ночей. Очень много! На охрану границы выходили всей заставой сразу, на пять-семь суток. Захватывали с собой и телефонный аппарат, чтобы им не пользовались без нас и во вред нам. Больше ничего стоящего и не имели.
Днем тогда границу охраняли парными нарядами. Один поднимался на дерево и наблюдал. Другой отдыхал под деревом и доставлял товарищу еду. Потом менялись местами и обязанностями. Ночную охрану несли одиночными нарядами — так обеспечивался более широкий фронт охраны.
Усталость достигла предела, а комендант все давил и давил: «Все, все на границу! Отдых потом, после…»
В один из этих дней в Старый Белоостров на машине приехал П. А. Залуцкий, член ЦК партии, в дальнейшем видный троцкист. Комендант Орлов просил его хотя бы очень коротко информировать командиров-пограничников о возможном дальнейшем развертывании событий в связи с «нотой Керзона». Залуцкий согласился, но узнав, что собралось всего человек десять, обиделся и выступать не стал:
— Это мне выступать перед десятком человек? Вы что, шутите? Я сюда на отдых приехал, в леса. Имею же я право на воскресный отдых.
Да, конечно, право на отдых он имел, и мы разбрелись по своим участкам…
Через полгода потрясающий удар — не стало Владимира Ильича Ленина, нашего Ильича, как мы все его с любовью называли. Он долго и тяжело болел, и со все возрастающей тревогой мы ждали бюллетеней о состоянии его здоровья. Ждали их и боялись…
До полуночи я был на границе. Стояли сильнейшие морозы, теплой одежды мы еще не имели, и в такие холода от командира требовалось показать бойцам личный пример выносливости. Устал я, продрог и пошел на заставу. В это время пограничник Исаков, — потому и сохранилась в памяти фамилия этого молодого рабочего сестрорецкого завода, что видел его в ту незабываемую ночь, — принимал телефонограмму. По тому, как он переспросил: «Что? Ленин?» — и по выпавшему из его рук карандашу я понял, что случилось непоправимое, хотя эти страшные слова и не были сказаны.
Сидели молча. Никакого митинга или беседы. Горе подавило всех, и не лезь тут в чужую душу!
В помещении происходило невиданное ранее. Уставшие, невыспавшиеся пограничники вставали сами, без команды, подходили к столику и брали в руки эту телефонограмму, которая так и осталась принятой не полностью, впивались в нее глазами, может быть, надеясь на ошибку… Поняв, что все так, что нет больше нашего Ильича, молча уходили в морозную ночь…
Пятиминутными непрерывными гудками страна провожала в последний путь своего вождя, учителя и друга. И, может быть, прежде всего — друга, умного, ласкового и сурового. Обнажив головы, стояли мы, пограничники, на обходах. Со станции Белоостров слышались глухие гудки наших паровозов. Более близкая к нам по расстоянию финляндская станция Раямяки молчала. Там был другой мир! И раньше я это знал и понимал, но сейчас ощутил как-то особенно сильно и с глубокой болью. И на всю жизнь запомнил это молчание.
Может быть, еще никогда раньше смерть человека не вызывала столько слез и горя. Но эти траурные дни были и великой школой, и мы вышли из нее более зрелыми. Мы познали в себе силу, силу и ответственность…
Через два месяца, в апреле 1924 года, меня внезапно отозвали с заставы и направили на курсы транспортного отдела ОГПУ на Фарфоровский пост.
Я недоумевал, почему послали именно меня? Особенных замечаний от командования не имел, по подготовленности и военной службе даже превосходил многих других. Потом махнул рукой: начальству виднее! Тем более что на курсах оказалось не так и плохо: кормят весьма прилично, деньги платят, и город рядом. Живи-поживай!
Но скоро эта безмятежная жизнь кончилась, и произошел крутой поворот.
Начальник курсов или толком ничего не знал или говорить не хотел, только взволнованно буркнул: «К Мессингу езжайте, быстро! Поняли?» Мессинг — полномочный представитель ОГПУ по всей огромной северо-западной области страны, член коллегии и один из организаторов ВЧК. Я знал только, что зовут его Станиславом Адамовичем. Требовательный, говорили, и суровый. Впрочем, его личность меня интересовала куда меньше, чем вопрос — на что я ему понадобился?
На заставе как будто все было в порядке. Ну, случился однажды прорыв вооруженной группы через границу на моем участке. Но это когда еще было, и разве только у меня одного такое случалось? У Матвеева на четырнадцатом тоже прорывались, и у Акимова на одиннадцатом какой прорыв был! Из рук выпустили. И ничего. Ругали, конечно, не без этого. Должность у начальника заставы такая, что на него, как на бедного Макара, все шишки надают. Полигонная, можно сказать, должность: как бы плохо ни стреляли, но снаряды, осколки и пули не минуют полигона. Так и начальник заставы тех лет — все по нему, прямо или рикошетом…
Меня тоже крыли, но после того было стоящее задержание, начальник отряда Август Петрович Паэгле месячным окладом из контрабандных фондов наградил.
На курсах учился плохо? Верно, было дело, я всю жизнь собак боялся и водить их отказался, но неужели из-за этого?..
Как ни вспоминал, ничего не вспомнил, за что бы мне такого ранга выволочку давать, но раз начальство вызывает, значит, где-то маху дал…
