опасным для меня, особенно для меня, столь глубоко задетого внутренне.
Для меня нет ничего важнее, чем понимание в общении. Но я всегда был одинок, если не внешне, то внутренне, и поэтому я был почти постоянно открыт и беззащитен перед персонажами, которые хотели меня победить. И посреди этой беззащитности меня теперь одолевали другие враги, которых, хотя они и были не внутренними, а внешними, так же мало можно было поймать руками.
Из-за своей работы моей матери приходилось часто бывать в других семьях. Она была доверенным лицом. Кто-то был к ней расположен. И ей сообщали обо всем без необходимости сохранения секретности. Она знала обо всем, что происходило в городе и в округе.
Где-то произошла кража со взломом. Все говорили об этом. Преступник скрылся. Затем вскоре еще один взлом, осуществленный таким же образом. Вдобавок случились и аферы, вероятно, устроенные дегенеративными умельцами.
Я не слышал, чтобы говорили о нас, но через некоторое время заметил, что моя мать стала еще серьезнее, чем обычно, и всякий раз, когда она думала, что на нее не смотрят, она глядела на меня со странным состраданием.
Поначалу я молчал, но вскоре решил, что должен спросить ее, почему.
Она не хотела отвечать, но я спрашивал дор тех пор, пока она не сдалась. Ходил слух, невероятный слух, что грабитель это я. Кто же еще, кроме меня, освобожденного заключенного?
Внешне я смеялся над этим, но внутри меня все восставало, и были тяжелые ночи. С вечера до утра внутри, голоса ревели и кричали мне: «Защищайся как хочешь, мы тебя не отпустим! Ты принадлежишь нам! Мы заставим тебя отомстить! Ты злодей перед всем миром, и должен оставаться злодеем, если хочешь мира!»
Это звучало ночами. Если мне хотелось работать днем, я ничего не мог. Я не мог есть.
Мать также сообщила отцу. Оба просили меня не принимать это близко к сердцу.
Они могли бы заступиться за меня. Они отлично знали, что в то время я не выходил из дома.
Все, что мы узнали, было сказано конфиденциально. Имя не было названо. Так что не было места, где я мог бы действовать, чтобы защитить себя.
Но стало еще хуже. Местной полиции я не нравился. Я был освобожден с сертификатом доверия и поэтому избежал их надзора. Теперь они думали, что у них есть причина подозревать меня.
Были какие-то новые мошеннические розыгрыши, чьи исполнители обладали определенным интеллектом. Считалось, что это указывало на меня. Тогда же начала формироваться уже упомянутая «кузница лжи». Циркулировали новые слухи, романтично приукрашенные.
Господин вахмистр спросил, взяв под козырек, где я был в тот день в то время дня и с кем.
Все смотрели на меня, где бы я ни появлялся, но как только я замечал эти взгляды, они быстро отводили глаза в сторону.
Потом пришел один бедный, слабый, но хороший парень, одноклассник, который всегда любил меня и все еще был привязан ко мне сейчас. Он был буквально неловок и непростительно искренен. Он считал грубость человеческим долгом. Он не смог дольше выдержать. Он подошел ко мне и, пожав руку, конфиденциально рассказал мне все, что происходило против меня.
Это было так глупо и в то же время так возмутительно, так безрассудно и бессовестно, так — так — так — так — я не мог найти слов, чтобы поблагодарить беднягу, действовавшего из лучших побуждений, за его, доставившую боль, искренность.
Но когда он увидел мое лицо, он убежал как можно быстрее.
Это был тяжелый и более чем несчастливый день. Все это далеко меня завело. Я бегал по лесу и поздно ночью пришел домой смертельно уставший и лег, не поев. Несмотря на усталость, я не мог заснуть.
Десять, пятьдесят, даже сотня голосов внутри меня насмехались надо мной непрерывным смехом. Я вскочил с кровати и снова убежал в ночь, куда, где, не обратив внимания.
Мне казалось, что внутренние фигуры вышли из меня и побежали рядом со мной. Сначала благочестивый директор семинара, затем бухгалтер, кто не одолжил бы мне свои часы, банда конусной горки с шарами в руках из кегельбана, а затем бароны-разбойники, грабители, монахи, монахини, призраки и привидения из библиотеки хлама Хоэнштейна. Это преследовало меня там и здесь; гналось за мной вверху и внизу. Они кричали, приветствовали и насмехались, пока у меня не заболело в ушах.
Когда взошло солнце, я обнаружил, что карабкаюсь по глубокому крутому карьеру. Я потерялся, я не мог идти дальше. Там они меня крепко держали, и я не смог оттуда выбраться. Я застрял между небом и землей, пока не пришли рабочие и не вытащили меня с помощью каких-то лестниц.
Затем это продолжалось, продолжалось и продолжалось, весь день, всю следующую ночь; потом я рухнул и заснул. Не знаю где.
Это было на лугу, между двумя близко расположенными ржаными полями. Меня разбудил гром. Снова наступила ночь, с ливнями и грозами.
Я поспешил прочь и подошел к реповому полю. Я проголодался и вытащил репу. Затем я пошел в лес, залез под густые заросли деревьев и поел.
Потом я снова заснул. Но я не спал крепким сном; я продолжал просыпаться. Меня разбудили голоса. Непрестанно издевались, глумясь: «Ты стал скотом, ты ешь репу, репу, репу!»
Когда наступило утро, я вытянул вторую репу, вернулся в лес и поел.
Затем я поискал чистое место, освещенное солнцем, и солнышко высушило меня. Голоса здесь молчали, это дало мне покой.
Я забылся долгим, хотя и поверхностным сном, я метался из стороны в сторону и мучился короткими, захватывающими образами снов, заставившими меня поверить, что скоро я стану конусом, к которому меня будет толкать цыганка Прециоза, а затем скоро что-то и похуже.
Этот сон только утомил меня, а не укрепил. Я бежал от него, когда наступил вечер и я покинул лес.
Когда я вышел из-под деревьев, я увидел кроваво-красное небо; дым поднимался к нему. Наверняка был пожар. Это произвело на меня уникальное впечатление. Я не знал, где я был, но меня потянуло посмотреть на огонь.
Я добрался до откоса, который показался мне знакомым. Там я сел на камень и уставился на тлеющие угли. Дом горел, но огонь был внутри меня. И дым, этот густой удушающий дым! Это было не там, у огня, а здесь со мной. Он окутал меня и проник в мою душу. Там он сгустился в комочки, которые покрыли руки, ноги, глаза и черты лица, и задвигались внутри меня.
