Они говорили. Но что?
Лишь позже, намного позже, я понял происхождение таких внутренних ужасов. В то время этого знания у меня еще не было, и поэтому они смогли проявить ужасный эффект, чему мои чрезвычайно напряженные нервы больше не могли сопротивляться. Я упал, рухнул, когда тот поблизости горящий дом обрушился, пламя становилось все ниже и ниже и наконец, погасло.
Я встал и ушел.
Во мне тоже все погасло. Я был в отупении, в совершенном бесчувствии. Моя голова была покрыта толстым слоем грязи и мякины. Я не нашел ни мысли. Я даже не искал. Я шатался на ходу. Я сбился с пути. Я шел, пока, наконец, не добрался, спотыкаясь, до улицы, проходившей вдоль кладбища. Я прислонился к стене с ящиком для подаяний и заплакал. Это было не по-мужски, но сдерживаться у меня не оставалось сил. Эти слезы не помогли. Они не принесли облегчения; но казалось, они очистили и укрепили мои глаза. Я вдруг увидел, что это кладбище Эрнстталя, там, где я стоял. Оно было мне знакомо так же, как дорога рядом с ним, но сегодня я не узнавал ничего.
Был рассвет. Я спустился по траурной дорожке, прошел через рынок и тихонько открыл дверь нашего дома, все так же тихо поднялся по лестнице в квартиру и сел за стол.
Я делал это без цели, без воли, как кукла, которую тянут за нитку.
Через некоторое время дверь спальни открылась.
Дверь спальни. Вышла мать. Она вставала очень рано из-за работы. Когда она увидела меня, она испугалась. Она быстро закрыла за собой дверь комнаты и взволнованно, но тихо сказала:
«Ради Бога! Ты? Кто-нибудь видел, как ты идешь?»
«Нет», — ответил я.
«Как ты выглядишь! Быстрее снова прочь, прочь, прочь! В Америку! Чтобы тебя не поймали! Если тебя снова запрут, я не переживу этого!»
«Уйти подальше? Почему?» — спросил я.
«Что ты наделал, что ты наделал! Этот огонь, этот пожар!»
«А что насчет огня?»
«Они видели тебя! В карьере — в лесу — в поле — а вчера и у дома, прежде чем он сгорел!»
Это было ужасно, просто ужасно!
«Мама! Мужество… тер!» — запнулся я. «Так вы думаете…»
«Да, я поверила в это, я вынуждена в это поверить, и отец тоже», — прервала она меня.
«Все люди говорят это!»
Она сказала это очень поспешно.
Она не плакала и не лила слез; она была так сильна, чтобы нести внутреннее бремя.
Она продолжила на том же дыхании: «Ради Бога, не попадись, особенно здесь, в нашем доме! Уходи, ступай! Прежде, чем люди встанут и увидят тебя! Я не могу сказать, что ты был здесь, я не должна знать, где ты, я тебя больше не увижу! Так что вперед! Когда истечет срок, ты вернешься!»
Она выскользнула обратно из комнаты, не прикоснувшись ко мне и не дожидаясь от меня слов.
Я был один и обеими руками схватился за голову. Я отчетливо почувствовал толстый слой глины и мякины.
Этот человек, тот, кто стоял там, разве это не я?
Во что твоя собственная мать больше не верила?
Кто был тот парень, который выглядел как бродяга в своей грязной, помятой одежде? Вон его, вон! Прочь, прочь!
У меня еще хватило ума открыть шкаф и надеть другой, чистый костюм.
Потом я ушел.
Куда?
Воспоминания меня подводят.
Я снова заболел, как и тогда. Не психически, а эмоционально заболел. Внутренние фигуры и голоса полностью контролировали меня.
Если я попытаюсь поразмыслить над тем временем, я почувствую себя человеком, который видел пьесу пятьдесят лет назад и после этого должен знать, что происходило время от времени, и как менялись сцены. Отдельные изображения остались, но настолько расплывчатые, что я не могу сказать, что, правда, а что нет.
В то время я подчинялся темным фигурам, которые жили во мне и управляли мной. То, что я сделал, любому беспристрастному человеку покажется невероятным.
Меня обвинили в краже коляски! Зачем? Пустого кошелька, в котором всего три пфеннига! Другие вещи более правдоподобны, а некоторые прямо доказаны. Меня арестовали, и где бы что-то ни случалось, меня переправляли туда как «подозреваемого преступника».
Это было очень интересное время для завсегдатаев кузницы лжи Эрнстталя.
Почти каждый день говорили что-то новое или сменяли прежние слухи о том как я поступил на то, как поступлю.
Каждый бродяга, попавший в окрестности этого сказочного места, пользовался моим именем, чтобы грешить за меня.
Это было чересчур и внешне, и внутренне даже для заключенного.
Я сломал кандалы во время транспортировки и исчез.
Куда я шел, я намерен подробно рассказать во втором томе, в котором рассказываю о своих путешествиях.
Сейчас нужно упомянуть то же, что и раньше, а именно, чем дальше я удалялся от дома, тем свободнее становился мысленно, при том, что снаружи меня охватывало непреодолимое желание вернуться домой, что я и сделал, и что внутренне я становился все свободнее по мере приближения к месту своего рождения. Есть ли кто-нибудь, кто может это понять?
Частично я последовал этому непостижимому принуждению, частично вернулся добровольно, ради своих добрых планов и ради моего будущего.
Я согрешил, так что мне пришлось искупать, это само собой разумеется. Но пока это покаяние не закончено, для меня нет ни плодотворной работы, ни будущего.
Итак, через пять месяцев я вернулся домой, чтобы явиться в суд, но, к сожалению, сделал это не так, как было бы правильно, а подпал под те внутренние силы, снова проявившиеся и помешавшие мне сделать то, что я намеревался сделать.
В результате, вместо того, чтобы сдаться добровольно, я был схвачен.
Это настолько ухудшило мою ситуацию, что суровость судьи, вынесшего мне приговор, мне вполне понятна.
Но тем меньше понятен адвокат, назначенный судом в качестве моего защитника. Он не защищал меня, он отягощал меня наихудшим способом. Он воображал, что может или должен практиковать криминальную психологию при этой дешёвой возможности, и все же ему не хватало всего необходимого для решения такой задачи даже в некоторой степени.
Я вполне мог отрицать, но прямо признал все, в чем меня обвиняли. Я сделал это, чтобы любой ценой избавиться от этого вопроса и потерять как можно меньше времени.
Этот адвокат был неспособен понять ни меня, ни душевную жизнь, выходящую за рамки обыденного.
Приговор составлял четыре года тюрьмы и два года полицейского надзора.
Как бы мне ни было трудно записывать это для публики, я не могу освободиться от этого;
