Пронесло!..
— Бегут они, что ли?
Отец торопливо оделся, выскочил на улицу.
Небо над Гжатском было окрашено в розовые тона. Где-то поблизости ухали взрывы — не то бомбы, не то снаряды падали в заснеженную землю. По улицам Клушина с горящими факелами в руках носились черные фигуры, похоже на призраки. Снопы искр вперемешку со смоляными брызгами взметывались из-под соломенных крыш. На взгорье, в центре села, уже горело несколько изб. Потрескивали автоматные очереди.
— Бегут, точно...
Отец прижался к углу избы, которую Альберт, по прозвищу Черт, вместе со всей мастерской покинул еще несколько дней назад, и в это время как раз на него вывернулся факельщик. Жаркое пламя ударило в лицо, опалило веки.
— Стой, ирод! Сгинь...— вне себя заорал отец.
Немец отшвырнул факел в снег, схватился было за автомат, но тут поблизости бухнул взрыв — снаряд, что ли, упал кстати,— и немец исчез так же молниеносно, как и появился.
Со стороны Гжатска, трудно переваливаясь на гусеницах, прокатила огромная машина. Неподалеку от дома она остановилась на мгновение, выпустила из кузова с десяток солдат, и снова двинула вперед. Солдаты, будто ниткой привязанные к ней картонные куклы, зашагали следом, поминутно наклоняясь к дороге, что-то тщательно и надежно укрывали в снегу.
Легкая поземка пласталась за ними, заволакивала следы.
«Мины ставят, подлецы»,— догадался отец.
А снаряды падали все ближе и ближе, все точнее накрывали они беспорядочно бегущие группы немцев, мешали с землей и снегом автомобили, танки, повозки.
Отец долго наблюдал за машиной на гусеницах, приметил то место, где, закончив свою черную работу, снова погрузились минеры в вездеход, и вернулся в землянку.
— Вставай, сынок, работа есть,— расталкивая Юру, отец держал баночку с дегтем, кисть, два листа фанеры.— Пиши, диктовать буду.
...На рассвете в село входила Красная Армия. Бойцы издали замечали укрепленный на длинном, воткнутом в снег шесте табличку с надписью: «АСТАРОЖНО — МИНЫ!» — и шли не по дороге — по целине: так безопасней.
Второй шест с такой же табличкой стоял в полукилометре от первого, там, где немцы минеры снова сели в машину.
У крайней избы мальчуган в коротком, не по росту, пальтишке махал солдатам обеими ручонками. В белом полушубке, обтянутом скрипящими ремнями, подбежал к нему юный лейтенант.
— Кто это сделал, не знаешь, малыш? — показал он на шесты с табличками.
— Мой папа,— с гордостью ответил мальчуган.
— Родненькие!
— Желанные...
— Два года, почитай, под фашистом жили...
— Милый мой, дай-ка я тебя расцелую!
— Колюшку моего не встречал где, часом? Востроносенький такой и чернявенький, на тебя страсть как похож...
— Ну, хватит, хватит тебе, мать, а то и я заплачу.
— Бородищу-то отпустил, батя! Партизанил, что ли, али на клиросе пел?
— Да не здешний я — рязанский...
— Самого Гитлера, чай, и не пымаешь.
— Вишь чего захотел! Так он и дался тебе в руки.
...Клушино встречает освободителей.
Солдаты — свои, расейские: кареглазые и синеглазые, чернявые и белявые, молоденькие совсем, нетерпеливые, и пожилые, степенные; солдаты, чуть-чуть незнакомые — отвыкли от них за два года, да и не носили прежде погоны на плечах,— переходят из объятий в объятия, подставляют губы и щеки для поцелуев, делятся с ребятишками сахаром и концентратами из вещевых мешков. И кто-то из них уже наяривает на гармонике, а кто-то утешает плачущую старуху — слезы радости и слезы скорби пролились сегодня в Клушине.
На площади, там, где раньше праздновали Первомай и Октябрь, там, где ершатся в этот день березовые кресты с надвинутыми на них касками, собрался митинг. Высокий статный полковник в папахе произнес зажигательную речь; и его слушали — внимательно и с наслаждением — и долго аплодировали ему. А потом полковник сказал неожиданно:
— Попрошу подойти ко мне Алексея Ивановича Гагарина.
Он принародно обнял засмущавшегося отца, троекратно расцеловал его:
— Солдатское тебе спасибо, товарищ дорогой, за то, что беду остановил, что мины показал на дороге. Многие бойцы тебе жизнью обязаны...
Мама, отец и Юра с Бориской возвращались с митинга домой.
— И солнышко-то по-новому засветило,— сказала мама.— Словно настоящая весна пришла. Праздник...— И вдруг ахнула: — Да ведь и то праздник, да какой еще! У тебя же, Юрушка, день рождения сегодня, именинник ты...
Навстречу им по обочине дороги по двое в ряд шли разоруженные полицаи. Конвоир с автоматом за плечом посасывал коротенькую трубочку, озабоченно смотрел прямо перед собой.
— Праздник, а Валюшки с Зоей нету с нами... Мама ожесточенно скребла полы в избе. Мужики — отец, Юра и Бориска — перетаскивали из землянки нехитрый наш скарб.
В дверь постучали, и на пороге появился молодой скуластый паренек в ватнике, в шапке-ушанке, с автоматом на плече.
— Здравствуйте, хозяюшка.
— Проходи, родненький. Присаживайся. Вот я тебе сейчас табуреточку от пыли обмахну...
Это был один из тех знакомых разведчиков. Печальным взглядом обвел он обшарпанные стены дома, забитое фанерой окно — то самое, куда влетел когда-то осколок бомбы, невесело усмехнулся:
— Теперь заживете. Посидел бы я, мать, да недосуг...
— А где же товарищ твой? — встревожилась мама. Паренек наклонил голову, пряча глаза.
— Убило его. На рассвете... Шальной осколок прилетел.
Он достал из кармана тугой узелок, не то из носового платка, не то из косынки связанный.
— Это вам. Соль тут.
Повернулся и пошел, и в дверях наскочил на него Юра.
— Дяденька,— закричал он и бросился на шею бойцу — с грохотом покатилась по ступенькам сковородка.— Здравствуйте, дяденька!
— Здравствуй, хлопчик.
Боец провел рукой по ершистым Юркиным волосам и ушел, не оглядываясь, не отвечая на его оклики.
— Мама, а где другой дядя?
— Некогда ему, сынок, в другой раз придет.
Мама беспомощно вертела в руках облепленный махоркой узелок с солью.
...В этот день Юре исполнялось девять лет.
Поздним июньским вечером, когда Юра и Бориска уже крепко спали, порог дома переступили две немолодые измученные женщины. В то время нищета и голод поднимали с мест, гнали по дорогам сотни людей. Крайнюю в селе, одну из немногих уцелевших от огня, избу стороной не обходили: все, кто искал подаяния, непременно заглядывали сюда. И мама, привычная к таким визитам, не поднимая головы от шитья, сказала сущую правду:
— Нечего подать, родимые. Все уж, не взыщите — самим впору с сумой...
