31 октября Софья Андреевна снова передает В. Ф. Булгакову просьбу о приезде Черткова. И Валентин Федорович шел к нему с надеждой, что примирение возможно, но «Чертков не изменил своему расчетливому и чуждому сентиментальности характеру». В первый момент он согласился, но затем передумал, сказав, что это не более чем уловка графини, которая хочет, чтобы он отправил телеграмму Льву Николаевичу. Булгаков был разочарован. «Признаюсь, такой ответ и удивил, и огорчил меня. Только не желая никакого примирения с Софьей Андреевной и глубоко не любя ее, можно было так отвечать. Боязнь, что Софья Андреевна упросит послать какую-нибудь неподходящую телеграмму Льву Николаевичу? О, это повод слабый, чтобы не ехать! Можно было примириться с ней и во всем сохранить свою позицию… Нет, вражда между самыми близкими Льву Николаевичу людьми была, к сожалению, слишком глубока. И когда один из них сделал наконец попытку протянуть другому руку, тот отказался принять ее. Между тем нельзя сказать, насколько изменилось бы все вокруг Льва Николаевича, насколько ему легче стало бы, если бы примирение между Софьей Андреевной и Владимиром Григорьевичем так или иначе было достигнуто! Разумеется, они виноваты, что не сумели достигнуть его раньше. Но тем менее заслуживал оправдания тот, кто отказывался от этого и теперь, перед лицом таких важных и тревожных событий. Эта вина тем более непростительна для человека, который считал себя последователем Толстого». Сначала Софье Андреевне об этом не сообщили, и семейный доктор, прибывший из Москвы, Г. М. Беркенгейм, вызвался еще раз попробовать уговорить Черткова приехать. Но из этой затеи ничего не вышло, хотя Владимир Григорьевич передал Толстой письмо, где дипломатично объяснил причину отказа. Софья Андреевна явно поторопилась, отправив днем Льву Николаевичу телеграмму: «Причастилась. Помирилась с Чертковым. Слабею. Прости и прощай». Примирения не случилось.
В то же 31 октября Лев Толстой вместе с дочерью, ее подругой и Маковицким собираются доехать до Новочеркасска и остановиться у племянницы Толстого Елены Сергеевны Денисенко. Путь предстоял неблизкий, более 30 часов в дороге. Пока же они ехали в направлении Козельска. Лев Николаевич был мрачен и молчалив, не давал укрывать себе ноги и поднимать верх пролетки, несмотря на холодную погоду. Путешественники боялись не успеть на поезд, и Толстой намекнул, что можно остановиться в гостинице, видимо, он ощущал недомогание, но старался это скрыть. В Ясную Поляну же приходит телеграмма, по всей вероятности от Толстого: «Уезжаем. Не ищите. Пишу». Они сели в поезд № 12 в 7 часов 40 минут. Лев Николаевич очень устал и выглядел измученным, к тому же он неважно себя чувствовал. Он немного поел и уснул. Пассажиры, узнав из газет, кто едет вместе с ними, приходили на него поглазеть. А на станциях уже вовсю мелькали сыщики.
Около 16 часов 31 октября Толстой проснулся. Стало ясно, что он болен. Температура поднималась, больному становилось хуже. Маковицкий принял решение выходить на первой же остановке: «Жар у Л. Н. поднимался. Я опасался воспаления легких и счел необходимым на первой большой станции остановиться». Ею оказалась неизвестная им станция Астапово. Сошли с поезда они в 18 часов 35 минут, помогал начальник станции Иван Иванович Озолин. Лев Николаевич еле шел, испытывая огромную слабость. В Астапово не имелось гостиницы, и Озолин предложил разместиться у него в доме.
Хотелось бы сделать некоторое отступление и рассказать немного об Озолине. «Любезный начальник станции», «милый Озолин» – так называли его Толстой и его друзья. Настоящее имя его Озолинь Иоганн-Александр, латыш, родился в Витебске в 1872 году в семье железнодорожника. Работать на железной дороге начал с 16 лет. Окончил железнодорожное училище в Саратове. Здесь и познакомился с будущей супругой. Сначала был просто телеграфистом, потом стал помощником начальника станции Ильинка, Саратов-Товарная, Козлов, затем поднялся до начальников станций Увек, Кочетовка, Елань, Сердобск. В конце 1908 года его назначили начальником станции Астапово. «Она представляла собой уникальный по целесообразности и красоте архитектурный комплекс железнодорожного зодчества конца XIX – начала XX века». В 1897 году Озолин обвенчался с латышкой Анной Асмус, у них родилось семеро детей. Четверо из них находились в доме, когда там оказался Толстой. Иван Иванович знал русский, латышский и немецкий языки. В его служебном доме была небольшая библиотека, в которой имелись произведения Льва Толстого. Их любили и часто читали. Озолин стал не просто человеком, который предоставил «последний приют» великому писателю, но и тем, кто взвалил на себя огромную ношу. Семь дней, что Лев Толстой находился в его доме, были для начальника станции очень непростыми. Со всех сторон на него давила власть – шпионы, жандармы, губернаторы. Все чего-то требовали, спрашивали. Толпы журналистов и любопытных осаждали Астапово. Всем хотелось знать: почему писатель ушел из дома, что за болезнь подкосила графа, что делают родные, как реагируют представители власти и духовенства.
Весь мир следил за происходящим. Не существовало иных событий, кроме этого. Человечество затаило дыхание, наблюдая за борьбой Толстого со смертью. Многие отказывались верить, что возможен печальный исход. Именно через Озолина узнавали подробности самочувствия писателя, о ситуации на станции, о родных Льва Николаевича. Иногда нервы Ивана Ивановича сдавали, он плакал и не мог заснуть, слыша, как стонет Толстой. «Нет, я не могу допустить, чтобы у меня в доме умер Лев Толстой».
Он сделал все, что было в его силах. Уже потом, после окончания всей истории, Озолин в доме, где писатель пребывал последние дни, создал музей и написал книгу. В 1912 году с ним случился инсульт. Семья Толстых поместила его в московскую клинику, но его не стало 15 января 1913 года, всего на сороковом году жизни.
Но вернемся к концу дня 31 октября. Толстой не останавливался в своих размышлениях и попросил Александру зафиксировать одно из них в «Дневнике для одного себя»: «…Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется в проявлениях (жизнях) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью. Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует».
Льва Николаевича устроили, ему было плохо, он терял сознание и начались легкие конвульсии, но к утру 1 ноября температура спала, и он захотел ехать дальше, однако не смог встать с кровати. Но Лев Толстой чувствовал потребность в действии, поэтому диктовал Саше размышления, письма (С. Л. Толстому и Т. Л. Сухотиной), общался с приютившим их начальником станции. Но скоро состояние ухудшилось: жар, головная боль, жажда, кашель с мокротой и кровью, перебои в сердце. Доктор Маковиций и врач при станции поставили диагноз: острая левосторонняя пневмония. Известили Черткова, что у Льва Николаевича температура 39,8°, забытье, что он опасается приезда Софьи Андреевны и просит Владимира Григорьевича к себе: «Вчера слезли Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб – ехать немыслимо, выражал желание видеться Вами». Чертков выехал.
2 ноября температура оставалась высокой, появилось затрудненное дыхание, но несмотря на это, Толстой с радостью встретил Черткова, который был в курсе всех передвижений писателя. Но Маковицкий отнесся к приезду критически: «Л. Н. был нужен отдых, а приехали В. Г. Чертков с А. П. Сергиенко». Владимир Григорьевич отправил письмо в «Русские ведомости»: «Со своей стороны могу только сказать, что предпринятый Л. Н-чем шаг он предварительно долго обдумывал, и что если он, наконец, решился на него, то только потому, что почувствовал перед своей совестью, что не может поступить иначе. И все те, которые знают и понимают то, чем живет Л. Н., не станут сомневаться в том, что, как бы ни поступил он и в будущем, руководить им будет, в серьезных решениях его жизни, всегда это же самое стремление поступать не так, как ему хочется, а как велит ему Бог…»
