С каждым годом из щели спрятавшегося от любопытных глаз переулка все меньше и меньше выезжало, выхрамывало, выползало военных инвалидов, а восстановленный Андреевский рынок все более и более хирел.
Сорок лет спустя на бывшем чердаке дома Падшей Магдалины среди всяческой рухляди обнаружили остатки самодельного мольберта и репродукцию “Весны” итальянского художника Боттичелли, наклеенную на довоенный добротный картон.
Опубликовано в журнале: «Знамя» 2010, №5
non fiction
Эдуард Кочергин
Три бывальщины
Об авторе | Эдуард Степанович Кочергин (р. 1937) — известный сценограф, главный художник БДТ им. Товстоногова. Работал с Г. Товстоноговым, Ю. Любимовым, А. Эфросом, Л. Додиным и другими выдающимися режиссерами. Народный художник РФ, действительный член Российской Академии художеств, лауреат Государственных и международных премий.
С прозой выступает с 90-х годов. Постоянный автор “Знамени” (“Капитан”, 1997, № 1; “Рассказы питерских островов”, 1999, № 1; “Из опущенной жизни”, 2002, № 12; “Питерские былички” (2004, № 8); “Козявная палата” (2005, № 4); “Проволочные вожди” (2006, № 9). Изданы книга рассказов “Ангелова кукла” (2003, 2009) и автобиографическая трилогия “Крещенные крестами” (2009). Живет в Санкт-Петербурге.
Эдуард Кочергин
Три бывальщины
Хромыч
Памяти Давида Боровского-Бродского.
Жизнь человечья — сказка, гроб — коляска, ехать в ней не тряско…
Русская пословица
В эти древние благодатные места попал я впервые в середине пятидесятых годов прошедшего столетия. Попал и прирос к ним на целых тридцать лет. Каждый год летом, а порою и зимой, из своего бродячего отпуска выкраивал неделю-другую, чтобы побывать на моей любимой мстинской Новгородчине, в моем Раю.
Не знаю, что меня притягивало в эти края. Пожалуй, какая-то красота печали, воспринимаемая поначалу подсознательно. Красота старой, быльем поросшей христианской цивилизации, жившей столетиями в единстве с природой. Места дивные, места могучей красоты и, одновременно, какого-то женственного, лирического обаяния.
Отроги Валдайской возвышенности разрезаются рекой Мстой. Она петляет, пробивая или огибая угорья, придавая всему видимому живительный ритм. Из-за разновысотности местности уровень горизонта при ходьбе постоянно меняется и разнообразит богатство восприятия.
Вековая деятельность людей, постоянно кормившихся этими землями, смягчила первозданную суровость природы, сделала рисунок угорий мягким и одновременно упругим. Водосливные места, обладающие особым магнетизмом, сухой смешанный лес, забытые, нетоптанные многие лета пойменные луга с травой-многоцветьем выше человеческого роста и огромными цветами-колокольцами — белыми, синими, фиолетовыми — на берегах чистейших ключевых ручьев. Звенящая тишина и полное отсутствие людей после сутолоки больших городов превращали эти земли в Богом данный Рай. Округлости крон деревьев, как на картинах русских крепостных художников, пластичность форм холмов, кустов, перелесков, меандра текущей реки умиротворяли душу, поглощали человеческую грубость и жестокость, накопленные за год жизни в городе, через некое время превращали тебя в пленника этой монументальной лирики, и ты сам становился частью природы. Короче, лучшей терапии не придумать.
Там, над пойменным лугом, спускавшимся к реке, на высоком песчаном отроге, покрытом еще не старыми соснами, под защитой “небоскреба” — муравейника, выбрал я место для стойбища.
Со временем, когда спине моей стало невмоготу таскать рюкзак по тридцать пять-сорок килограммов на дальние расстояния, Рай мой на много лет стал для меня единственным местом летнего отдыха. Позже присоединились ко мне мои ближайшие друзья — московский коллега, великий художник театра Давид Боровский и питерский художник-макетчик Михаил Николаев. Мы сговаривались по телефону с Давидом о дне встречи и почтовыми поездами с двух сторон прикатывали на малую станцию Октябрьской железной дороги Веребье.
Разница между поездами составляла не более двух часов. В первый год от станции до Рая шли пешком с тяжелыми рюкзаками. Но уже во второй приезд по предложению Давида решили нанять возницу с лошадью. Машиной туда, слава Богу, не проехать. В единственной едальне, которая на вывеске значилась “Чайная”, местный поддатый мужичок посоветовал обратиться к Хромычу — старому здешнему пастуху. Старик и дорогу знает, и начальство ему лошадей доверяет, по ним он мастак.
По мужиковой наводке обнаружили мы Хромыча на краю поселка сидевшим на разбитой дубовой колоде у стены древней зимовки, прилепленной к такой же старой, кривой избе. Жилистый, поживший старичок с обветренным лицом, седыми патлами, желтоватыми прокуренными усами и бороденкой, оглядев нас со своего низа, без удивления, спокойно спросил с новгородскими интонациями: “Чего пришедце-то, ко мне, что ль? По надобности какой али еще чего?”.
Мы признались, что все дороги в Веребье ведут к нему и что просим его помочь нам тягловой силой доставить рюкзаки до Синего ручья, коли возможно, или до обрыва над старой поймой Мсты и брошенной деревни Нижний Перелесок, а там мы уже дотопаем к нашей стоянке.
“А стоять-то будете на отроге, что над покосами?” — неожиданно спросил старичок. “Да, а вы как догадались?” — “А че догадываться — место что ни на есть подходящее. В прошлом годе в августе я там следы ваши застал. Добросить сидоры смогу только до ручья, а дале лошадке-то не пройти”.
Сговорившись с Хромычем, мы вернулись на станцию, где Михаил Гаврилыч сидел с рюкзачьем. Через некое время подвода с дедом стояла позади станционного вокзала. Когда ее хозяин сошел с телеги помочь нам, мы смекнули его обзовуху — он сильно хромал. Уложенные на телегу сидоры он ловко привязал пеньковой веревкой к торчащим лагам, объявив, что дорожка впереди предстоит кривая, ухабистая да с сильной горкой перед Нижним Перелеском. Без перевязи нельзя никак. Кроме веревок при нем оказался топор. На любопытство по поводу “оружия разбойников” старик ответил: “Перед обрывом, где дорога падает в пойму Мсты, надобно в лесу дрын вырубить и им задние колеса телеги заглушить, не то она при таком уклоне на мою Ромаху наедет. Спускать телегу придется волоком, вот так-то, дружки-залетки, все сами усмотрите”.
Дорога от Веребья в Рай проходила как раз мимо обиталища Хромыча, далее шла через огромную пустошь, местными жителями обзываемую аэродромом, — во время войны с немцами здесь находился запасной аэродром. За полем дорога спускалась в лес и километров пять шла лесом. Затем рельеф становился холмистым, поля менялись с перелесками. Мы с “обозом” то поднимались, то спускались мягкими угорьями по заросшему и еле заметному пути. Начинались наши места.
