и малосимпатичныя черты парижскаго литературнаго богемы съ раздутымъ сознаниемъ своихъ авторскихъ дарований. Онъ ни мало не скрывалъ въ разговорѣ того, какъ онъ высоко ставитъ въ себѣ писателя. Коммунара же въ немъ почти уже не чувствовалось. Скептицизмъ смѣнилъ прежній болѣе или менѣе искренній задоръ. А въ послѣднія зимы, на Ривьерѣ и въ Больë, я встрѣчался со старикомъ Франсе, исправлявшимъ въ Коммунѣ должность министра финансовъ. Этотъ обломокъ кроваваго крушенія остался, во всѣхъ статьяхъ, вѣрнымъ типу заговорщика-мечтателя сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, искушеннаго опытомъ, безъ личныхъ иллюзій, но все еще вѣрующаго въ то, что можно устраивать судьбы своей родины и всего человѣчества по тѣмъ книжкам, которыя онъ и его сверстники считали высшей соціальной мудростью. Какъ собесѣдника, этого старичка нашелъ я довольно пріятнымъ, съ прекрасной памятью и юморомъ. Онъ много жилъ въ обществѣ русскихъ; съ ними ему было болѣе по себѣ; а для Парижа онъ былъ слишкомъ старъ и немощенъ, чтобы играть какую-нибудь выдающуюся роль.
Въ августѣ 1871-го г. попалъ я опять въ Парижъ и все, что я тамъ видѣлъ, перечувствовалъ и передумалъ — высказалъ я въ замѣткахъ, появившихся въ «Отечественныхъ Запискахъ», подъ заглавіемъ: «На развалинахъ Парижа». Только двѣ трети этой вещи были напечатаны, а третью, заключавшую въ себѣ очеркъ событій Коммуны, покойный Н. А. Некрасовъ затруднился печатать. Рукопись осталась въ бумагахъ редакціи. При составленіи этого очерка я руководился главнымъ образомъ книгой, написанной двумя сотрудниками — гг. Лапжалле и Корріезомъ. Она начала выходить выпусками, вскорѣ послѣ паденія Коммуны, и, кажется, до сихъ поръ мало извѣстна у насъ, а въ ней авторы старались держаться возможно объективной почвы, и тонъ изложенія былъ вездѣ сдержаный и весьма порядочный.
На свѣжихъ развалинахъ Парижа невольно всплыли жалость и сочувствіе всему тому, что Франція испытала, на нашихъ глазахъ, и съ трудомъ вѣрилось, даже и въ виду этихъ развалинъ — черезъ какіе ужасы проходилъ Парижъ къ концу осады! Развалины уже потеряли свой зловѣщій видъ даже и обгорѣлое тяжелое здание Тюильрийскаго дворца; пострадали всего больше окраины, а центральная артерия Парижа, бульвары — приняли опять прежній видъ. Разумѣется, во многомъ чувствовалось еще то, что наплыва иностранцевъ и провинцаловъ нѣтъ. Даже въ коридорахъ Грандъ-Отеля, гдѣ я первоначально остановился, еше пахло госпиталемъ. Зато никогда (въ течение тридцати лѣтъ моего знакомства съ Парижемъ) не было такой дешевизны на отельныя комнаты и меблированныя квартиры. На самомъ бульварѣ, въ двухъ шагахъ отъ Grand Нotel я имѣлъ небольшою меблированную квартиру, изъ трехъ комнатъ, за пять франковъ въ сутки.
Парижъ, точно въ наказаніе, лишили тогда палаты депутатовъ и онъ долженъ былъ вернуться, въ этомъ смыслѣ, къ порядкамъ Франціи временъ Людовиковъ, когда Версаль былъ также сѣдалищемъ верховной власти. Палата собиралась въ когда-то придворномъ театрѣ; вся отделка залы имѣла въ себе что-то временное и театральное. Междуусобныя страсти еще не улеглись. Реакционный духъ преобладалъ въ большинствѣ депутатовъ — и Парижъ, какъ недавній очагъ возстанія, продолжалъ быть въ опалѣ. Въ Версалѣ я проходилъ только черезъ довольно-таки тяжелыя впечатлѣнія, и отъ того, что говорилось въ Палатѣ, а еще болѣе отъ заседаний военнаго трибунала, передъ которымъ появились впервые члены Коммуны, попавшіеся въ руки тогдашней власти. Трое изъ нихъ были разстрѣляны. Я помню, какъ одинъ изъ этихъ расстрелянных — Ферре, прославившійся приказомъ: «Flambez Finances!» — маленькій, нервный брюнетикъ, съ длинными волосами и въ pincenez — держамъ себя на допросѣ. Отчетливо выплываетъ передо мною и жирная фигура живописца Курбе, съ соннымъ, добродушнымъ лицомъ, прославившаго себя тѣмъ, что онъ руководилъ работами при низвержении Вандомской колонны. Колонна эта къ тому времени была уже возстановлена. Военнымъ прокуроромъ выступалъ какой-то злобнозадорный маіоръ, предсѣдательствовалъ артиллерійскій полковникъ. Защитники, видимо, чувствовали себя въ стѣсненномъ положеніи; но и ихъ тонъ могъ бы быть иной, болѣе достойный и искренний. Въ публикѣ насчитывалось не мало дамъ. Газетные репортеры явились съ своей болтовней и зубоскальствомъ, и все это вмѣстѣ отзывалось чѣмъ-то весьма мало симпатичнымъ. Но крайней мѣрѣ ни въ Парижѣ, ни въ окрестностяхъ его уже не видно было ни одной прусской каски и можно было уѣхать съ облегченнымъ чувствомъ и некоторой надеждой на то, что энергичный маленький старичокъ въ золотыхъ очкахъ, попавшій въ президенты французской республики, выполнитъ свою главную задачу: какъ можно скорѣе освободить французскую территорию отъ ненриятельскаго постоя.
Гамбетта послѣ удаления въ Испанию подготовлялся къ роли тайнаго руководителя внутренней политики. Я его нашелъ въ скромной квартирѣ на Avenue Montaigne и въ свое время подробно описалъ свою бесѣду съ нимъ. Онъ тогда еще былъ очень похожъ по внѣшности на того безвѣстнаго адвоката и репортера, съ которымъ мы отправились съ завтрака Сарсэ на засѣданіе законодательнаго корпуса. Но въ манерѣ говорить уже слышалась исторія его быстраго возвышенія и все то, чѣмъ онъ заявилъ себя и въ Парижѣ, и въ Турѣ. Онъ говорилъ, какъ государственный человѣкъ, безъ всякаго партійнаго задора, давая знать, что онъ переживаетъ теперь критическій фазисъ своей карьеры; но энергически готовится къ борьбѣ, какъ главный руководитель созданной имъ газеты «Republiquo française». Тогда это былъ предметъ главныхъ его заботъ и всякаго рода редакціонныхъ соображеній. При немъ какъ бы въ качествѣ личнаго секретаря, состоялъ, впослѣдствіи игравшій нѣкоторую роль, Антоненъ Прустъ.
Прошло съ тѣхъ поръ около семи лѣтъ. За эти годы я много жилъ заграницей, но во Францію не заглядывалъ. Снова попалъ я въ Парижъ весной 1878 г. на выставку. Не скрою того, что въ этотъ пріѣздъ Парнжъ, какъ городъ со всѣми изъянами, отъ которыхъ приходится терпѣть иностранцу, показался мнѣ весьма мало привлекательнымъ. Выставка и международный литературный конгрессъ, въ которомъ я принималъ участіе, сильно утомили меня и я съ положительнымъ удовольствіемъ вернулся домой, употребивъ на всю поѣздку немного болѣе мѣсяца. Тогда только что рухнула, выражаясь терминомъ Щедрина, «Макъ-Магония», и Гамбетта изъ тайного диктатора франціи перешелъ уже къ явному первенству своего положенія. Общее настроеніе націи было возбужденное, почти самодовольное. И въ самомъ дѣлѣ, на глазахъ всей Европы произошло быстрое матеріальное возрождение и всей франціи, и Парижа. Выставка — хотя далеко не все въ ней нравилось и французамъ и иностранцамъ— явилась нагляднымъ доказательствомъ того, какъ велики еще рессурсы этой страны. Точно будто никогда не было страшной и разорительной войны и только нѣсколько руииъ Парижа напоминали объ ужасахъ Коммуны. Вернувшись домой, я подвелъ итоги тому что я видѣлъ въ течение нѣсколькихъ недѣль и, освободившись отъ разныхъ непріятныхъ впечатлѣній, болѣе матеріальнаго, чѣмъ духовнаго характера, не кривя душой, могъ набросать картину тогдашняго Парижа, въ статьѣ, появившейся въ журналѣ «Слово», подъ
