войны, я был мобилизован в армию в качестве лыжника. Слава Богу, непосредственно в боях мне не довелось участвовать, но месяца три я прожил на севере Карелии и готовил группы лыжников. По вечерам в командирском бараке велись долгие и, наверное, очень смешные дискуссии. Замечу, что командиры этих лыжных групп были преимущественно мобилизованные студенты, то есть люди достаточно образованные. И вот однажды на полном серьезе обсуждался вопрос: а почему же финны не сдаются? Ведь мы идем их освобождать от ига капитализма! А кто-то вспомнил Бабеля. В каком-то рассказе подобный вопрос задает красноармеец во время войны с Польшей. Но на этого знатока литературы зашикали, – к этому времени Бабель был уже расстрелян. Пришел комиссар батальона, и кто-то ему задал вопрос о причинах отсутствия классовой солидарности у финнов, добавив при этом: «Так что же, лозунг “Пролетарии всех стран соединяйтесь!” больше не работает?»
Я не помню, что нам на это сказал комиссар. Вероятно, нечто невразумительное, потому что я долго, лежа на нарах, не мог уснуть, размышляя на эту тему. А выходит, пролетарии не так уж хотят объединяться, и классовая солидарность не такой уж магнит, который притягивает друг к другу людей одного класса, но разной национальности? И даже вставал крамольный вопрос: а может быть, и вообще все не так, как нас тому учат?
В марте сорокового меня демобилизовали, но тот разговор не прошел даром.
Я стал постепенно понимать, насколько жизнь сложнее любых кабинетных схем, какими бы логичными они ни казались. И у меня понемногу стала складываться собственная система взглядов. Но и гораздо позднее, уже понимая неизбежность расставания с иллюзией социализма, я не мог не испытывать чувства грусти, как в детстве при окончании хорошей и доброй сказки.
Но представления об интеллигентности, усвоенные в раннем детстве, не изменились. Они стали только наполняться новым содержанием и постепенно привели к пониманию роли интеллигенции в общественном развитии.
Тема интеллигенции и эволюция моих взглядов на устройство общества были для меня неразрывно связаны. Начало ревизии своих воззрений, может быть, более точно – начало их формирования, я связываю с одной книгой Карла Каутского, того самого, кого Ленин называл ренегатом. В 1909 году в Петербурге была издана на русском языке работа Каутского «Античный мир, иудейство и христианство». В ней подробно описывается постепенное перерождение коммунизма первых христианских общин в деспотическую иерархию католической церкви с ее безапелляционностью канона и кострами инквизиции. И кончает Каутский свою книгу вопросом: не разовьет ли современный коммунизм такую же диалектику, как и христианский, превратившись однажды в некоторый новый организм эксплуатации и господства? Умным человеком был этот «ренегат»!
Может быть, существуют некие законы эволюции организации, подобные законам биосоциальным. Ведь еще Цицерон писал о том, что монархия неизбежно вырождается в деспотию, аристократия в плутократию, а демократия в хаос. Но, с другой стороны, ведь биосоциальным законам человечество смогло противопоставить нравственность, право, законы государства и ограничило тем самым их эффективность. Может быть, и здесь ум и талант тех, кто способен заглядывать вперед, смогут преодолеть это неизбежное вырождение? Вот так у меня постепенно и возникло представление об ответственности тех, кого хочется назвать впередсмотрящими, кто обладает нужными знаниями, кто способен не замыкаться в своей скорлупе, для кого словосочетание «нравственные начала» не пустой звук, одним словом – интеллигенции.
Через несколько лет во Франции я прочел книгу Хайека «Дорога к рабству». Она тоже произвела на меня большое впечатление и заставила о многом подумать. Но тогда я уже был значительно более самостоятелен во взглядах. Далеко не все я мог у него принять, а кое-что готов был и оспорить. Мне показалось, что Маркс и Хайек в чем-то друг друга дополняют. Но об этом я скажу позднее.
Таким образом, представление об интеллигенции и интеллигентности, которое у меня сформировалось, не всегда соответствует общепринятому. Но именно сочетание гражданственности с нравственным началом и гуманистической системой суждений об устройстве общества у меня и связывается с понятием интеллигентности. В гораздо большей степени, чем с понятием «интеллектуал».
Слово «интеллигент» я впервые услышал, вероятнее всего, от отца. Причем как уличение человека в неинтеллигентности, то есть в отрицательном контексте. В двадцатые годы на Сходне некое семейство то ли Сименковых, то ли Симененковых имело хорошую дачу. В памяти остались большие и светлые комнаты, красивая мебель, рояль – кто-то из семьи любил музицировать – много книг в дорогих переплетах. Сименковы были людьми явно образованными. Был там и мальчик примерно моего возраста. Вероятнее всего, как я сейчас думаю, это была семья преуспевающего нэпмана. В конце двадцатых годов они всей семьей уехали за границу.
Несмотря на внешнюю респектабельность Сименковых, отец несколько раз говорил о том, сколь они неинтеллигентны, как они лгут, даже в мелочах, сколько у них внутреннего хамства, как они не умеют уважать труд других людей. Мне трудно судить о причинах такой оценки, но отец, насколько я помню, не любил говорить плохо о людях. Во всяком случае, я довольно рано понял, что нельзя отождествлять образованность и интеллигентность, которая суть некая высшая категория. Интеллигентность – это обладание особым духовным миром и духовными потребностями, это способность ценить и уважать духовный мир другого человека, может быть, и очень не похожий на собственный. Среди интеллигентных людей могут быть представители самых разных сословий и профессий. Вот такова была моя первооснова понимания интеллигентности, на которую нанизывалось множество конкретных обстоятельств.
В нашем доме на Сходне было три печки, которые в те далекие двадцатые годы топили дровами. И все три печки клал печник Иван Михайлович Грызлов. Он был Мастером. И брал за свою работу дорого – грызловская работа должна была цениться. Как-то он перекладывал одну из наших печек. Работа была закончена, и дед уже собирался заплатить ему. Но Ивану Михайловичу что-то в печке не понравилось. Он остановил деда и сердито сказал: «Погоди, Сергей Васильевич. Ты в печах ничего не понимаешь. А придет понимающий и спросит: кто клал? Ты что ему скажешь? Грызлов». И на следующий день он всю работу сделал заново.
Но не только порядочностью мастера и уважением к собственной профессии Иван Михайлович был мил моему деду. Он о нем говорил так: умнейший и интеллигентнейший человек. Дед любил поговорить с ним о том, что творится в мире. Говорили они долго, не торопясь, внимательно вслушиваясь в слова друг друга, – старый железнодорожный инженер в генеральских чинах и очень немолодой печник. Любила Ивана Михайловича и моя бабушка, и, когда он к нам заходил, она угощала его чаем и
