с удовольствием вступала в разговоры. Эта симпатия и любовь Ивана Михайловича к чаю, обошлись ему однажды весьма недешево.
Как-то Иван Михайлович зашел к нам, и по традиции бабушка предложила ему чаю. Он с охотой согласился. Чай он пил вприкуску, любил его очень крепким и пил много, особенно когда разговор был ему интересен. Но тут в моем рассказе я должен сделать маленькое отступление. У бабушки, как и у большинства пожилых людей, был крепковат желудок. И она пила на ночь отвар александрийского листа. Теперь его стали называть, кажется, «сенна». На кухне всегда стоял чайник с этой заваркой. На вид это был очень крепко заваренный чай, а на вкус? Но о вкусах не спорят.
Разговор в тот день с бабушкой был, видимо, Ивану Михайловичу очень по душе, и он пил, похваливая чай, стакан за стаканом. И выпил весь чайник. Когда Грызлов ушел, бабушка вдруг обнаружила, что она по ошибке наливала вместо чая отвар александрийского листа. Чем окончилась эта история и как перенес пожилой человек такую порцию слабительного, я, к сожалению, не знаю. Но отношения сохранились самые добрые.
Я не раз убеждался, что среди простых русских людей нередко встречаются люди глубокой интеллигентности, со своей системой взглядов, выработанных долгим размышлением и природной мудростью. Таким был и мой старшина Елисеев, с которым я провел бок о бок несколько трудных фронтовых лет.
И еще один эпизод, повлиявший на мое отношение к проблеме интеллигенции.
Отец был исключен из числа сотрудников Московского университета сразу же после революции. Но все время надеялся вернуться к преподавательской и научной деятельности. Однажды по совету своих университетских учителей он написал письмо Луначарскому с просьбой восстановить его в университете на любых условиях. Тогда времена были иные, чем теперь, и несмотря на всю их суровость члены правительства иногда отвечали на письма. Луначарский пригласил отца приехать к нему на дачу. День был воскресный, и отец уехал на встречу окрыленный и полный надежд. Вернулся он поздно вечером очень расстроенный и весь дрожал от обиды.
Как оказалось, никакого серьезного разговора, на что надеялся мой отец, так и не состоялось. Отец даже ничего и не смог сказать Анатолию Васильевичу, которого все считали интеллигентнейшим человеком, чуть ли не совестью партии.
Луначарский принял отца в холле большой двухэтажной дачи, где довольно долго заставил его ждать. Он спустился к нему в халате, который был едва застегнут. Держа в одной руке письмо, а другой придерживая полы халата, даже не предложив сесть, Анатолий Васильевич начал сразу говорить на повышенных тонах: «Как вы можете мне писать такие письма! Неужели вы и те, которые за вас ходатайствуют, не понимают, что вы здесь никому не нужны, что вам никто никогда не доверит обучать студентов?! Скажите спасибо за то, что партия вас пока терпит».
Надежды отца рухнули, причем навсегда! А ему тогда еще не было и сорока. Он был сильный и энергичный человек. И самым большим его желанием было служить России. Можно представить себе его состояние! Сцена возвращения отца у меня и сейчас перед глазами: поникший, сидит он в столовой на стуле. Дед стоит посреди комнаты. Отец говорил примерно так: «Он же министр, не может же министр не понимать, что России без грамотных людей не обойтись. Да и как он мог говорить со мной, как барин с холопом? Ведь он же интеллигентный человек!» Дед подошел к отцу и положил ему руку на плечо: «Успокойся, малыш, – так дед всегда называл отца, – какой он интеллигентный человек!? Хам он. И все. Я тебе еще в девятьсот третьем году показывал его писания о Чехове, где он говорит, что Антон Павлович только и умеет делать, что пускать слюни по поводу судьбы трех сестер. Да может разве интеллигентный человек, да еще русский так не понимать Чехова? А кто Блока голодом уморил? Был самовлюбленным хамом, таким и остался. А ты… министр, интересы России…» – и т. д. Гумилева еще вспомнил.
Финал разговора я тоже помню. «Будет ли когда-нибудь в России интеллигентное правительство?» – На этот вопрос дед реагировал очень спокойно: «Не волнуйся, будет! Будет! Только твои «интеллигенты» такое еще наворотить сумеют, что сам не обрадуешься!» Я уже рассказывал о том, что главной бедой России дед считал Февральскую революцию и тех интеллигентных людей, которые разрушили в России власть.
Вот так, будучи десятилетним мальчишкой, я уже знал, что печник Иван Михайлович Грызлов – интеллигентнейший человек, а Анатолий Васильевич Луначарский – хам и прохиндей, не имеющий никакого отношения к русской интеллигенции. С такими разноречивыми представлениями об интеллигенции я входил в жизнь. А в целом, как я сейчас понимаю, эти взгляды были правильными или почти правильными. Я тогда уже четко понял, что не столько образование, сколько определенное нравственное начало должно быть заложено в человеке, чтобы он имел право считаться интеллигентным. Но и этого мало: интеллигенту должны быть присущи определенные интересы, выходящие за пределы его профессии, его семьи, его повседневности.
Году в пятьдесят девятом мне довелось провести пару месяцев в Фонтенбло, в Центре, который занимался проблемами управления техническими системами. Тогда Франция еще входила в военный союз НАТО, которому и принадлежал этот Центр. Никто, в том числе и я сам, не понимали, почему меня туда не просто допустили, а даже и пригласили. И почему НАТО мне платит деньги. И неплохие! Я думаю, что всему вина – перебюрократизация. Ее во Франции не меньше, чем у нас. Вероятно, и в НАТО тоже. Впрочем, никаких секретов я там для себя не открыл, а уровень управленческой науки там оказался существенно ниже, чем у нас. И чем я ожидал. Да и использовать компьютеры в то время мы умели получше, чем французы. Впрочем, все, что там делалось, хотя и не было очень интересным, но подавалось как самое-самое… Французы и вправду все умеют подавать. Нам бы так научиться, как они, превращать рахитичных и плоскогрудых горожанок в принцесс, а перемороженную треску – в лабардан, о котором писалось еще во времена Петра Великого. Но мне грех было жаловаться на что-либо, поскольку я оказался окруженным вниманием и заботой.
Никаких особо интересных дел, с научной точки зрения, там не было, хотя и встречался я со многими довольно известными людьми. В это время там был и американец Калман, человек примерно моего возраста: он уже был сверхзнаменит как автор «фильтра Калмана». Мне он показался человеком не очень образованным, во всяком случае, по московским математическим
