островам, решимость и стремление вести праведный образ жизни во исполнение данного Богу обета всё слабели, будто сам воздух тех мест или их климат оказывались несовместимы с благочестием. Счастливо добравшись до Монтсеррата и сойдя на берег, я позабыл все свои обеты» (191).
Атлантическая Америка в восемнадцатом веке
Во второе посещение Джорджии Эквиано оказался еще ближе к гибели. Однажды воскресным вечером он навестил в Саванне знакомых рабов, принадлежавших доктору Перкинсу, который жил по соседству с домом, где остановился Фармер. Увидев «у себя во дворе… постороннего негра» и придя в неистовство, пьяный Перкинс со своим белым служащим набросился на Эквиано. Тот называл себя и молил о милосердии, но, хотя Перкинс знал Фармера, избили Эквиано до бесчувствия, а утром отволокли окровавленное тело в тюрьму. Узнав о случившемся, Фармер немедленно пришел на помощь. Состояние Эквиано казалось безнадежным: «Увидев, как я изрезан и избит, добряк не мог сдержать слез. Он перевез меня из тюрьмы к себе домой и тотчас послал за лучшими докторами, которые сразу объявили, что мне не выжить». Несколько адвокатов сказали Фармеру, что «ничего сделать не могут, поскольку я был негром». Фармеру не удалось получить удовлетворение, даже взяв исполнение закона в собственные руки. «Он отправился к доктору Перкинсу, герою, одержавшему столь славную победу, и, поклявшись отомстить, вызвал его на поединок. Но трусость – верный спутник жестокости, и доктор Перкинс вызов отклонил». Только искусство «местного доктора Брейди» и забота Фармера позволили Эквиано выжить. Как истинный «человек чувства», Эквиано больше страдал из-за переживаний «благороднейшего» капитана, нежели из-за собственных физических ран: «Еще мучительней была забота, которую проявлял обо мне капитан». Прошло больше двух недель, прежде чем он смог вставать с постели, и еще две, пока он не вернулся на корабль, где в нем «была большая нужда», поскольку он давно уже стал самым ценным членом экипажа (193).
Надежда накопить достаточную для выкупа сумму и вернуться в Англию помогла Эквиано преодолеть вся тяготы, выпавшие в Вест-Индии, Южной Каролине и Джорджии, и заставляла работать «с удвоенным рвением». Как и к концу Семилетней войны, Эквиано ожидал, что хозяин сам изъявит желание в должное время дать ему вольную. Но, как и тогда, он больше полагался на веру в доброе отношение хозяина, нежели на ясно выраженное обещание. В 1765 году Кинг, как и Паскаль тремя годами ранее, заставил Эквиано почувствовать себя разочарованным и преданным. Большую часть предыдущего года он занимался зарабатыванием и накоплением денег и теперь собирался в первое плавание с Фармером в Филадельфию, «о которой… столько слышал в последние годы». Филадельфия была самым крупным городом британской Северной Америки с населением в середине века около двадцати тысяч человек, а кроме того представлялась Эквиано светочем свободы в рабовладельческом обществе. Когда он уже собрал весь собственный товар и корабль готовился к отплытию, Эквиано позвали, чтобы предстать перед Кингом и Фармером. Кинг ошарашил его новостью, что намерен продать его, потому что узнал, «будто в Филадельфии я намерен сбежать от него». Когда-то Кинг приобрел его за сорок фунтов стерлингов, но сейчас мог бы получить сотню гиней от «шурина капитана Дорэна, требовательного хозяина», который все еще желал использовать Эквиано в качестве надсмотрщика. И он мог бы выручить даже больше, если бы продал его «в Каролине», где один человек хотел сделать его капитаном «одного из своих рисовых кораблей», хотя быстро утратил интерес, когда Фармер сказал ему, что тот «кое-что смыслит в кораблевождении» [165] (186).
Эквиано слушал Кинга, а «в этот момент в голове у меня вертелось уже множество различных способов и планов бегства», но ему достало самообладания, чтобы попытаться убедить капитана и хозяина в том, что он никогда не замышлял побега в Филадельфии. Он напомнил, что ни разу не нарушил предписанного срока возвращения на судно и даже не воспользовался удобнейшей возможностью последовать за товарищами по команде, чтобы присоединиться к французскому флоту: «К немалому моему удивлению, но и к такой же радости, капитан подтвердил каждое мое слово и более того: рассказал, что несколько раз проверял, не готовлюсь ли я совершить нечто подобное на острове Св. Евстафия и в Америке, и ни разу не нашел ни малейшего признака такой попытки, но напротив, я всегда возвращался на корабль согласно его предписаниям, и он тоже полагает, что если я и замышлял побег, то лучшего случая, чем в ту ночь на Гваделупе, когда помощник и вся команда покинули судно, мне бы не представилось» (187). Убедившись в преданности Эквиано, Фармер рассказал Кингу, что о предполагаемом плане побега ему сообщил старший помощник, которого Эквиано справедливо обвинял в расхищении корабельных припасов.
Начинавшееся, как ужасное повторение последнего свидания с Паскалем, закончилось совершенно иначе. Институт рабства настолько извращал простые человеческие отношения, что Кингу и Фармеру стоило немалых усилий перестать видеть в Эквиано всего лишь собственность и начать обращаться с ним, как с человеком. Даже добрые поступки оказывались проявлением всевластия и отражением неравенства. Уволив оболгавшего Эквиано помощника, Кинг и Фармер чувствовали себя обязанными делом доказать доверие и уважение к Эквиано. Теперь Кинг уверял его, что «никогда и не думал использовать, как обыкновенного раба», раз согласился предоставить такую свободу передвижения. Более того, он дал Эквиано обещание, которое тот надеялся получить от Паскаля, но так никогда и не дождался:
[Он] однажды даже ссудил [меня] половиной панчена рома и половиной хогсхеда сахара с тем, чтобы, поведя дело осмотрительно, я смог накопить достаточно денег для выкупа, а когда это произойдет, я бы мог рассчитывать на то, что он даст мне вольную за сумму в сорок фунтов стерлингов, что составляет ровно ту цену, которая была за меня заплачена. Эти слова меня безмерно обрадовали, ведь то был и мой сокровенный план, который я давно хотел предложить хозяину, так что я не замедлил с ответом: «Сэр, именно на это я всегда и надеялся, истинно так, и именно поэтому прилежно служил вам». Тогда он подарил мне кусок серебряной монеты – таких больших я еще не видывал и не держал в руках – и велел готовиться к плаванию, пообещав к тому же дать тирс [166] сахару и тирс с ромом и добавив, что в Филадельфии он знает двух сестер, у которых можно приобрести кое-какие нужные вещи. После этих слов благородный капитан отправил меня на судно. (188)
Люди, еще несколько минут назад готовые, как полагал Эквиано, предать его верность, теперь стали «благородными», и он «готов был расцеловать им ноги» (189). Он мог испытывать такую благодарность еще
