— Из Израиля я ничего не передавал. Нашего посольства там просто не было. Кстати говоря, у меня с собой была зажигалка, хотя я не курил. Мне очень нравилось нажимать и смотреть на выскакивающий язычок огня. Беседуя с Голдой Меир и Моше Даяном, я машинально крутил зажигалку в руках и поймал себя на мысли: можно заподозрить, что это не случайный предмет.
— Передатчик?
— (Смеется.) Сразу — передатчик. Маленькое записывающее устройство вроде вашего диктофона… Если я что-либо срочное передавал, то на обратном пути — из Рима. Но обычно уже по приезде докладывал об итогах поездки и письменно, и лично Андропову, Громыко. Беседа с каждым, как правило, длилась до часа. К Юрию Владимировичу я приезжал и в больницу. Он периодически лежал в ЦКБ.
Мои доклады ложились в основу записок Андропова и Громыко в ЦК КПСС. На них я увидел через много лет резолюции: «Согласиться». И подписи: Суслов, Косыгин, Подгорный. На одной — приписка Черненко: «Л. И. Брежнев ознакомлен». Неофициальный и секретный характер контактов с Израилем на том этапе устраивал советское руководство, а частота встреч объективно могла бы привести к их перерастанию на официальный уровень.
— В каком-то смысле вы прокладывали колею, которая не обсыпалась через годы и позволила, в конце концов, наладить дипломатические отношения…
— К сожалению, мы продвигались черепашьими шагами. Развитие связей тормозилось не только тем, что израильские руководители, заинтересованные в отношениях с СССР, раз за разом проявляли неготовность сдвинуться с застывших позиций. Советский Союз, в свою очередь, оставался заложником собственной формулы: восстановление советско-израильских дипломатических отношений возможно лишь при ликвидации причины их разрыва. От Израиля требовали освободить оккупированные в 1967 году арабские земли и предоставить палестинцам право создать свое государство. Фактически в пользу восстановления дипотношений были настроены Андропов, внешняя разведка, к этому склонялся Громыко, «не возражал» Брежнев. Но большинство в Политбюро было против.
— И что? Подобно Суслову, не поднявшему голос в защиту Александра Николаевича Яковлева, никто не ввязывался в спор с «большинством»?
— Никто из советских руководителей до поры до времени персонально не решался выступить за изменение сковывающей по рукам и ногам формулы, боясь обвинений в «содействии агрессору».
И все же подвижки происходили. В мае 1977 года к власти в Израиле пришло правительство Менахема Бе-гина. Мне поручили встретиться с израильским премьером и сообщить, что после возобновления работы Женевской конференции по Ближнему Востоку СССР будет готов восстановить с Израилем дипотношения. Такие слова с нашей стороны прозвучали впервые. Советское руководство нашло новую формулу, позволявшую, не ущемляя своего самолюбия, говорить об официальных связях. Мы по-прежнему увязывали установление дипотношений с ближневосточным урегулированием, но теперь уже без требования ликвидировать последствия войны 1967 года.
Однако Бегин не понял, что произошел перелом. Наивно предложил: «Пусть Брежнев пригласит меня в Москву. Я обещаю, что мы договоримся с ним по всем проблемам». И подчеркнул: его поездка должна носить характер официального визита. На возражение, что отсутствие дипотношений не позволяет устроить встречу такого уровня, Бегин стал горячо убеждать: «Вы только доложите Брежневу. Я уверен, он меня примет». Разумеется, я поставил Москву в известность о состоявшемся разговоре, хотя предвидел, что реакции не последует… Возможность в 1977 году восстановить официальные отношения с Израилем сорвалась.
— Покрытые завесой тумана встречи с израильтянами на каком-то этапе стали секретом полишинеля. Это естественно. Говорят: то, что знают двое, знают все. Или кто-то умышленно устроил утечку?
— Мы строго соблюдали конфиденциальность, а израильтяне намеренно разгласили факт встреч с представителями СССР. Скорее всего, им нужно было укрепить свой престиж, показать, что Советский Союз не повернулся окончательно к Израилю спиной. Заметка же в австрийском «Курьере» появилась в связи с тем, что западники что-то пронюхали. Ряд встреч у нас состоялся в Вене. По-видимому, выследили.
— За вами велась слежка?
— Я ничего не замечал. Но самая настоящая слежка, когда ее не видишь. Знаете, как поступают японцы, если им нужно зафиксировать все связи, контакты человека? Они организуют откровенное наблюдение. Сидишь, скажем, в лобби отеля, а за тобой из-за газеты, не скрывая этого, бесцеремонно кто-то подглядывает. Машина трогается с места — за ней демонстративный хвост. И раз — через несколько дней все обрывается. Вот тогда-то и начинается главная слежка.
— Как, прознав про ваши наезды в Израиль, реагировали на это в арабских странах? Ревниво? Подозрительно?
— Садат изначально был посвящен в это дело, и, я говорил, сам просил наладить наши контакты с Израилем. А остальные не возражали. Понимали: СССР хочет воздействовать на Израиль, повлиять на него, чтобы проводил менее жесткую политику в отношении арабов. В конечном счете они были заинтересованы в моих поездках.
— Имена израильских политиков, с которыми вы подолгу и не раз общались в ресторанчиках, тавернах, отелях, их личных резиденциях, известны всему миру: Голда Меир, Моше Даян, Ицхак Рабин, Шимон Перес, Менахем Бегин… Ваши впечатления об этих людях?
— Вопреки распространенному мнению, ни один из упомянутых лидеров, кроме Бегина, не говорил по-русски. Никто не проявлял откровенной неприязни к Советскому Союзу. Однако практически все политики были трудными собеседниками, обнаруживали неуступчивость. Эта бескомпромиссность, резкость в спорах компенсировались гостеприимством, доброжелательностью в неформальном общении. Беспокоясь о моей «культурной программе», даже устроили поход в кино. Фильм стерся из памяти, зато особая атмосфера кинозала не забылась. Меня поразило, что зрители так похожи на арабов. Нетерпеливо кричали, свистели, когда порвалась лента… На миг показалось, что сижу в кинотеатре в Багдаде или Дамаске.
С Голдой Меир мы встретились не в резиденции премьера, а в ее доме в Западном Иерусалиме. Давид Бен-Гурион, первый премьер-министр Израиля, когда-то назвал Меир единственным настоящим мужчиной в своем правительстве. Она отличалась твердостью, которая не исключала излишней, на мой взгляд, эмоциональности. Наш разговор моментами накалялся. Меир запальчиво заявила: «Если нам станут мешать какие-то самолеты, мы будем их сбивать». (В небе Египта тогда появилась опасность прямого столкновения советских и израильских летчиков.) Я ответил: «Попробуйте». И добавил: «Только уточните, какие самолеты вы намерены сбивать». Но Меир умело обошла опасный поворот. Скороговоркой бросив: «Во время арабо-израильской войны 1948 года мы сбили пять английских самолетов», она начала пылко говорить о важности контактов с СССР. И хотя беседа иногда шла «на грани», в целом, умный политик, Голда Меир смогла — по контрасту с Эбаном — дать встречам позитивный импульс.
Министр обороны Моше Даян, в отличие от главы правительства, не обрушил на меня свой бурный темперамент. Мы беседовали в отеле «Хилтон». Знакомясь, Даян пошутил: «Мне приказано явиться сюда и встретиться с вами». Я парировал: «А я думал, вы сами отдаете приказы». Оба засмеялись. Даян показался мне достаточно прямодушным человеком. Когда мы касались самых острых тем (например, создания палестинского государства), он был по-военному четок и однозначен, не допуская, однако, каких-либо резких выпадов.
Во взгляды Ицхака Рабина, сменившего Голду Меир на посту премьера, казалось, никакими доводами невозможно внести коррективы. Как же я был обескуражен, пять лет назад прочитав вышедшие в Нью-Йорке мемуары Билла Клинтона «Моя жизнь». Вспоминая свой ланч с Рабином в сентябре 1993 года после заключения палестино-израильского соглашения, Клинтон пишет, что премьер-министр Израиля, по собственным словам, стал понимать: земли, захваченные в 1967 году, больше не нужны для обеспечения безопасности страны и стали источником нестабильности.
