и мной сидел адъютант Гитлера. Французский поход только что закончился, и мы пытались, возможно, невинно задавать совершенно определённо нацеленные вопросы: «Как фюрер нашёл общий язык с Хунцигером (французским генералом, который подписал мир)?», – «Он был удивлен, как порядочно вели себя он и его коллеги, – отвечал адъютант. – На самом деле это побудило фюрера даже к тому, чтобы пересмотреть свои намерения в отношении Франции, о чём он сейчас уже жалеет. Но со временем мы это исправим». – «Что понравилось фюреру как знатоку архитектуры больше всего в Париже?» – «Опера. Он считает, что это самое красивое здание, которое он когда-либо видел. И, конечно, Эйфелева башня».
Мы не стали перекидываться многозначительными взглядами, но внутренне ощутили своего рода ужас.
Дипломаты, которых мы чаще всего встречали, были итальянцы, которые в любое время действовали освежающе благодаря своей неистребимой человечности, и полунейтральные испанцы, которые твердо стояли на том, чтобы не вводить войска Гитлера в свою страну. Многие итальянцы не одобряли союз Муссолини, который он навязал им. Они говорили об этом совершенно открыто, если не сказать, громко, и это делало вечера в итальянском посольстве особенно интересными и одновременно опасными. Хозяева могли рассчитывать на дипломатическую неприкосновенность, мы, гости – нет.
Во время одного из таких приёмов посол рассказывал – дерзко и в подробностях – об одном приёме, который Геринг давал для приблизительно пятидесяти гостей. Рейхсмаршал появился тогда в струящемся красном бархатном халате – своего рода tea-gown [9], отделанном норкой и кружевными воланами, каскадами покрывавшими широкую грудь.
Однажды мы находились с итальянским посольством на Ваннзее, когда неожиданно появился длинный ряд официальных автомобилей с полицейским эскортом. Из автомобиля вышел зять Муссолини, граф Чиано, в сопровождении кучи земляков, украшенных лентами и орденами, представлявших в своих фантастических мундирах кричаще-яркую, почти театральную, картину.
Вскоре после их появления нам удалось убежать, но лишь после того как мы бросили взгляд в полутемную гостиную, в которой Чиано и двое или трое из его кричаще-пёстрых спутников, тесно обнявшись, танцевали с легкодоступными берлинскими красавицами.
«Ты должна помочь мне развлечь Павла Меттерниха, – попросила Луиза. – Он здесь в отпуске на три дня, и, кроме как на Олимпиаде, ещё никогда не был в Берлине».
Он был другом детства Луизы – из того времени, когда её отец был послом в Мадриде, но она не могла освободиться.
Для нас было неудобно взять с собой ещё одного человека – предстоящие выходные были уже заняты. Но мы всё-таки встретились с Павлом Меттернихом после обеда в холле отеля «Eden», где мы всегда встречались. Несколько друзей отправились с нами на летний пикник в Кладов.
Меттерних приехал в короткий отпуск из Франции, где он стоял со своим кавалерийским полком. Он был в гражданской одежде; как обычный солдат, объяснил он нам, он должен, собственно, всегда носить мундир, но пронизывающий конский запах нельзя ничем устранить. В минуту немилости унтер-офицер приказал своим людям сбрить волосы, чтобы все имели стрижку под Гинденбурга – «ежиком». Поэтому волосы Павла, несмотря на щедрое употребление бриллиантина, поднимались щеткой вверх, когда он смеялся. Он чувствовал себя, по-видимому, хорошо среди нас, хотя был единственным новичком.
Наполовину австриец, наполовину испанец, он говорил так же, как и мы, на многих языках, исключая русский. Два года назад, во время гражданской войны в Испании, он боролся добровольцем вместе со своими двоюродными братьями и друзьями на национальной стороне. Благодаря этому опыту он казался старше своих двадцати трех лет.
Павел и я использовали оба следующих дня до последнего мгновения; в последний раз мы встретились с ним, чтобы вместе позавтракать на открытой солнечной террасе в кафе на Курфюрстен-дамм – после этого он возвратился в свой полк, а я в своё бюро.
Позже ко мне приходил постоянный поток маленьких писем, которые были нацарапаны на обрывках бумажных носовых платков, бумаге для домашнего обихода или на салфетках, иногда даже на обратной стороне военного приказа или на вырванных из школьных тетрадей листках: вермахт, испытывал, казалось, недостаток бумаги.
Его записи содержали живые описания событий, происходящих во время его стоянки в центре Франции, и сообщали среди прочего также о поездках на мотоцикле, «подметая задом улицу», когда ему надо было организовать снабжение продовольствием окружающих деревень, так как вермахт заботился в это время о снабжении сельского населения.
Когда в следующий раз он приехал в Берлин, мы уже знали, что любим друг друга и поженимся как можно скорее. Конечно, мы тогда не могли предвидеть, что нам придётся ждать этого год. Так как было очевидно, что это решение твёрдое, папа считал, что настало время, чтобы Павел обсудил дело с ним.
Хотя это следование обычаю показалось нам не совсем своевременным, мы не хотели обидеть папа. Во время разговора Павла с папа я сидела на лестнице в коридоре, держа в руках часы, готовая прервать разговор, в случае если он затянется. Но они отлично поняли друг друга. Павел позднее рассказал мне, что он получил от папа очень хороший совет: «Надо дать друг другу достаточно свободы, чтобы каждый мог развиваться по-своему, и не надо пытаться навязывать другому свою личность».
Однажды Павел сказал: «Нужно лишь взглянуть на карту, чтобы понять: война уже проиграна. Чем дольше она длится, тем хуже будет это для каждого в отдельности. Как бы она ни закончилась, мы потеряем всё, в точности как тогда твой отец».
В августе 1940 года французский поход только что закончился, тем не менее к такой трезвой оценке его побудил неподкупный взгляд на обстановку.
Прадедушке Павла, австрийскому канцлеру князю Клеменсу Лотару Меттерниху, чей портрет кисти Лоуренса украшал наши учебники по истории, удалось создать после наполеоновской эры длительный мир в Европе; как признание его заслуг австрийский кайзер подарил ему поместье Йоганнисберг на Рейне.
Меттернихи были родом с расположенной поблизости реки Мозель. Как высокопоставленные лица Священной Римской империи они шаг за шагом продвигались по направлению к Вене и поменяли наконец свои немецкие владения на поместье Пласс под Пльзенем в Чехословакии. Поместье Кёнигсварт принадлежало семье уже с XVI века.
Когда Павел понял, что, он, вероятно, потеряет свой родовой дом, он описал мне его как бы со стороны, издали, но с заметной любовью. Пласс и Йоганнисберг не имели для него такого же значения. Хотя материальные ценности значили для него столь же мало, как и для папа, он был глубоко привязан к своему имению.
Павлу было тринадцать лет, когда умер его отец. Трёх друзей
