нашему иностранному другу: «Когда все граждане в стране мобилизуются для борьбы, то ведь само собой разумеется, что и политических пленных вовлекают в военную службу».
Что эта «мобилизация» означала массовое убийство, было в то время даже скептикам не ясно.
Один молодой офицер войск СС, который знал войну только по битвам на фронте, хотел в 1943 году разузнать, имеют ли основание слухи о массовых убийствах евреев. Он думал, что его мундира, его Рыцарских крестов и его удостоверения будет достаточно, чтобы посетить концентрационный лагерь в Дахау.
Его немедленно задержали: «Что вы здесь ищете?» – «Я хотел только взглянуть». – «Тогда можете сразу же здесь и остаться».
До конца войны его держали в лагере. Несмотря на трудное время, которое он там пережил, это заточение обернулось для него счастьем, так как после освобождения союзниками он был причислен к жертвам нацизма и мог беспрепятственно возвратиться к гражданской жизни.
Хотя такие названия, как Дахау, Аусшвиц и Бухенвальд часто упоминались во время войны, население не подозревало о массовых убийствах, которые там совершались, до тех пор пока некоторые не наталкивались на неопровержимые доказательства. Это был тот случай, когда немецкая армия начала своё отступление из России, и некоторые отделы застали гестапо во время их «работы».
Бисмарки знали, во всяком случае, что всякий приказ, касающийся евреев, исходил непосредственно от Гитлера и что надежды на то, что удастся предотвратить крайние тенденции в партии, навсегда обречены.
С этого часа Готфрид использовал своё высокое положение, чтобы победить Гитлера изнутри, и пытался помочь жертвам национал-социализма, как только мог [7].
Его дом в Потсдаме был центром Сопротивления, и даже одним из самых надёжных, до трагического конца.
Когда приняли в этом доме Мисси и меня, мы ещё не знали об этом. Мелани Бисмарк была австрийкой, двоюродной сестрой своего мужа, которому она была глубоко предана. Она обладала логическим, довольно трезвым, прямо картезианским, умом, видимо, унаследованным от своей французской матери, урожденной Луи-Шандьё.
Готфриду достались лучшие свойства его семьи. Высокого роста, он держался несколько внаклонку, его выразительные черты лица были похожи на черты лица его деда на портретах Ленбаха. Он говорил в отрывочной, резкойхарактерной манере Бисмарков и обладал также их иронией. Однако он сразу завоёвывал симпатии своей сдержанной искренней сердечностью.
С юных лет он воспитывался для служения Родине, в духе ответственности за судьбу Отечества. Это чувство ответственности больше всего объединяло заговорщиков, которые готовились убить Гитлера. Может быть, в противовес этой главной черте его личности и наперекор всей сопутствующей ей серьёзности, жила в нём как требование его пытливого, практического и одновременно независимого духа любовь к обществу молодых. Он интересовался их мнением, выпытывал их взгляды, задавая вопросы, касавшиеся, казалось бы, самых невинных тем.
После этого первого обеда мы потом часто приезжали к ним. Он просил привозить друзей и знакомых, что мы делали с удовольствием. Эту просьбу он подкреплял предостережением о том, чтобы хорошо взвесить степень доверия к окружающим. Он настаивал, что в настоящее время было бы слишком рискованно общаться с людьми, чей «кодекс чести» нам чужд, – в нем, по его мнению, заключалось всё. Вывод мы должны были делать сами, после того как он поговорил со вновь ему представленными; в самом деле, было достаточно нескольких слов, случайно высказанных, казалось бы, незначительного замечания, чтобы «списать» какого-нибудь молодого человека, которого мы знали лишь поверхностно. Мягкое предостережение Готфрида: «Его вам лучше больше не видеть», – было излишне. Мы были рады, если он ценил того, кто нам особенно нравился. Лишь в последующие месяцы мы по-настоящему смогли оценить значение его покровительства.
После разрушения Берлина, когда мои родители приехали ко мне в Кёнигсварт, Мелани и Готфрид приняли Мисси в Потсдаме. Построенное из камня здание правительства казалось прочным и защищённым от бомб, и Готфрид думал, что, может быть, его имя также сможет быть защитой в том случае, если вдруг Мисси попадёт в трудное положение в своём бюро.
Мелани с её французским происхождением пыталась помочь некоторым рекомендованным ей молодым французам, которые были присланы для работы в Германию.
С 1942 года до февраля 1943 года речь шла о добровольной рабочей силе, позднее их присылали сюда насильно, например, их хватали, когда они выходили из кино, театра или из вагона поезда, или просто на улице.
Одним из них был лирик Анри де Вандёвр. На наш вопрос: «Что вы здесь, собственно говоря, делаете?» он ответил: «Вы будете смеяться: я подметаю пол в немецком издательстве» [8]
Однажды июньским вечером 1940 года Мисси и я были приглашены на большой полуофициальный ужин. Присутствовало много послов. Это было одно из тех собраний знаменитостей, на которых во время кризиса вполголоса сообщается какая-нибудь важная новость. Так было и на сей раз. Уже через несколько минут, после того как эта весть поступила, она с быстротой ветра распространилась среди собравшихся: «Советский Союз вторгся в Литву».
Когда в 1939 году был заключен германо-советский пакт, уже можно было догадываться, что балтийские государства будут принесены в жертву. Из-за сравнительно хорошего отношения литовского правительства к моему отцу он смог отсрочить свой отъезд из Литвы до тех пор, пока не стало точно известно о вторжении Советов. Но вдруг разрушились все иллюзии, он стоял перед выбором: депортация или нечто худшее. Коммунистический паровой каток катился неуклонно и мог смести каждого.
Некоторые влиятельные люди из Министерства иностранных дел были в числе приглашённых на ужин, и через наших друзей мы обратились к ним с просьбой уведомить немецкое посольство в Ковно и взять папа под свою защиту. Ответ на эту просьбу был типичен: «Это не подходящее время для сентиментальности».
Другой знакомый, который работал в абвере у адмирала Канариса, связался непосредственно со своим начальником, и на следующее утро он сообщил нам, что они уведомили своих агентов, а те им пообещали переправить папа через границу.
Несколько дней мы с беспокойством ждали его, мучимые кошмарами Лубянки, пресловутой тюрьмы ГПУ. Наконец, резко зазвенел телефон: «С вашим отцом всё в порядке. Скоро он будет у вас». – «Откуда был звонок?» Телефонистка ответила: «Абонент не захотел больше ничего сообщать. Разговор был из государственного учреждения».
Нам не пришлось долго ждать, как папа вошёл в нашу квартиру: худой, загорелый и помолодевший, безупречно, как всегда, одетый, но свободный от всех пожиток, кроме бритвы и маленького пакета, содержимое которого составляли: одна рубашка, пара носков и античный зеленоватый стакан, который он мог держать против света и любоваться его
