Время было вкуснее.
В 2006 году бани закрыли. Дом поставили на реставрацию. Через 15 лет я увидел фасад здания в его первозданном виде. Стало быть, дошло дело и до бань. Посчитав, что в советское время народ достаточно отмылся, решили дать возможность мыться и париться буржуинам. Если раньше баня сия была общедоступна (билет от трёх копеек), то сейчас её посещение с «базовым комплектом принадлежностей» выливается в 4000 рублей. А полная программа встанет в два раза дороже.
Подойдя к «Фонарям», увидел новое крыльцо, обновлённые двери, ту же широкую мраморную лестницу, ведущую к просторному вестибюлю, где размещался когда-то буфет и стояло в рост чучело большого бурого медведя. Молодой администратор на удивление знал подробности старого интерьера и судьбу медведя. Медведь, оказывается, вынес всё: и кровавый царский режим, и три революции, и гражданскую войну, и НЭП, и пятилетки, и репрессии 30-х годов, и Отечественную войну, и блокаду, и мирное послевоенное время, и развитой социализм… Ещё в начале 60-х я помню его твёрдую стойку на задних лапах, суковатое бревно, на которое он опирался; стеклянные глаза блестели и смотрели вперёд — в необозримую даль намеченного для нас коммунизма. Девяностые миша не перенёс. Коммунизм отменили, всё разрушили, мыться стали реже. С него начала облезать шерсть, появились моль, тараканы. Пришлось его эвакуировать.
Как напоминание о тех временах, в кадках увидел две небольшие пальмы. Всё остальное видоизменилось. Посреди центрального холла-вестибюля reception — круглая стойка, за которой находилась ещё одна женщина-администратор и её чернокожая помощница. Их внешняя деловитость компенсировалась полным отсутствием посетителей. Место бывшего буфета занимала вытянутая барная стойка, за ней панель из нержавеющей стали с выдвинутыми из неё кранами от пивопровода: бросаешь жетон, и из крана льётся выбранное вами пиво. Для продвинутой публики со стороны Мойки предлагает свои услуги элитный ресторан the IDIOT. Название очень уместное: только идиот пойдёт сюда париться за такие деньги.
Но во мне неизбывно живёт то ушедшее время с билетом за 18 копеек. Когда отец однажды спросил меня по пути из бани № 43:
— Сынок, когда я буду стареньким, потрёшь мне спинку?
А я ему в ответ:
— Папа, ты никогда не будешь стареньким.
Вечерело… Таксист Вачик стоял у своего «ауди» и ковырял в носу. В безлюдье вечерней улицы показался покачивающийся силуэт дамы в длинном белом платье, распускающемся книзу пышными воланами. Дама напоминала плывущую в дрожащем мареве марсельную шхуну времён адмирала Нельсона. Вачик вынул из носа натруженный палец и высоко поднял свои чёрные брови. Дама выверенным курсом шла прямо на него.
— Любезный, — проговорила она томно-завораживающим голосом, — как мне попасть на улицу Томпсона? Я, видите ли, села не на тот автобус, и он завёз меня к чёрту на куличики. И где я вообще нахожусь? Подскажите мне, друг любезный.
«Это мой клиент», — с удовлетворением подумал таксист и тут же разъяснил подошедшей даме:
— Если вы оказались у чёрта на куличиках, то, по всей вероятности, этот чёрт перед вами. И зовут его Вачик.
— Ха-ха, — отозвалась дама и на той же гортанной ноте добавила: — Я ценю юмор. Вы, наверное, армянин! Я это вижу по глазам. Такие глаза бывают только у армян…
— Какие? — не понял Вачик.
— Что «какие»? — переспросила дама.
— Глаза…
— Ах, глаза, — залилась смехом дама, — грустные.
— Да, у меня грустные глаза, — согласился Вачик. — И знаете почему?
— Потому что вы армянин! Меня не проведёшь, — погрозила дама пухлым изогнутым пальцем, одновременно покачивая бёдрами так, что накладные воланы на платье превратились в набегающие на песчаный берег волны. — У меня самой армянские корни. Мой папа был польский еврей французского происхождения. Звали его Жозеф. А фамилия была Польский. Да, да — именно Польский. Возможно, фамилия его и подвела. Во время войны мы жили в Ашхабаде, а он зубачил. Его взяли прямо в кабинете за бормашиной. Он пациенту растачивал зубы под золотую коронку. Кроме коронки у него нашли иранские деньги и перочинный ножик, который назвали холодным оружием. В итоге он стал у них французским шпионом, и они его, естественно, расстреляли.
— За перочинный ножик? — переспросил Вачик.
— Тогда могли расстрелять за любую мелочь. А они его выследили, энкавэдэшники эти. Он хотел улететь в Иран. Там рядом. Самолёт собирал у себя в комнате. Из фанеры. Хвост внутри не помещался, пришлось его высунуть через дверь во двор. Кое-кто, не будем называть фамилий, заметил и сообщил.
Хозяин такси раскрыл от удивления рот:
— A-а, как же он из комнаты взлетать собирался?..
— Этого я не знаю. Это были его дела. В каждой специфике, сами понимаете, есть свои прибамбасы. Но места для нас с мамой он сделал на всякий случай. Хотел забрать нас в Иран…
— И что бы вы в этом Иране делали? — не переставая удивляться, спросил Вачик, и его брови взмыли вверх, как крылья встревоженной ночной птицы.
— В Иране? Там делать было нечего. Главное — пересечь границу, а дальше — пароход в Европу, в Париж. Представляете, я в Париже? Мерси, бонжур. Сан-Суси! Южные склоны Борнштедтских холмов! Виноградники Карла Двенадцатого! Или Людовика Пятнадцатого? Я всё их путаю: Карл у Клары украл кораллы. Но самолёту так и не суждено было взлететь. Его взяли как вещдок. Разобрали по частям и унесли куда-то. Там один мотор от мотоцикла чего стоил!
— От мотоцикла?
— Да, ведь всё собиралось из подручных вещей. Мотоцикл был его любимым детищем. Он сделал две золотые коронки одному бухарскому еврею, и тот за это подарил ему почти новый немецкий мотоцикл «Неман». Как он на нём ездил! Это была песня.
— Кстати, — вдруг вспомнил Вачик, — мы едем или не едем?
— Конечно, едем! Вечереет ужо. А по дороге я вам всё доскажу.
— S’il vous plait, madame, — Вачик грациозно открыл даме дверь своего авто.
— Ах, как я люблю интеллигентных людей! — сразу отреагировала дама. — Сама такая. Не пропущу мимо себя ни одного интеллигента. Увижу даму со скрипкой — и сразу к ней: «Миль пардон, мадам. Силь ву пле…» Я быстро перехожу с армянского на английский и обратно. Не могу не заговорить с настоящим интеллигентным человеком.
От долгого разговора густо накрашенные губы пассажирки превратились в разлохмаченную розу, лепестки которой двигались как колышимые течением водоросли. Продолжая ими беспрестанно шевелить, она продолжала, уже сидя в авто:
— Вы уже заметили, наверное, что я женщина синтетическая, во мне преобладает синтез. А у других, посмотришь, один анализ, и больше ничего. Так вот я и говорю… На чём мы остановились, дорогой
