Никакой заботы о трудящем человеке!
— Он тебя от атомной войны спас, дурень, — прокомментировал сосед, — а ты — то, другое… За один миг от тебя бы ничего не осталось вместе с твоей квартирой и мебелью.
— Кто? Хрущ? Каким образом он меня спас? Он что — Бог?
— А Карибский кризис?..
— Это он Америку спас, а не меня.
Таких и подобных разговоров в очередях и предбанниках было много. Но не в пятидесятые. Люди тогда не боялись только в баню свободно ходить. А говорить между собой опасались, зная известный комментарий на известном плакате Радакова: «Болтун — находка для шпиона!» А в советской бане мог и шпион мыться. На заднице же у него не написано, кто таков.
Наша очередь медленно доходила до гардероба. Сдав верхнюю одежду, мы шли в просторную раздевалку, уставленную скамьями с высокими, почти в рост взрослого человека спинками, с врезанными в них зеркальцами и оловянными крючками для одежды. Каждая скамейка была рассчитана на четырёх посетителей: два с одной стороны спинки, два с другой.
Банщик в белом форменном халате указывал на свободное место, где можно было расположиться. Ему же на хранение можно было сдать ценные вещи: часы, кошелёк. Но их старались с собой в баню не брать, так же как и лишние деньги. Воровства особенного не наблюдалось, но, как говорится, бережёного Бог бережёт.
Однако обходилось без особых происшествий. Но привычка зорко присматривать за своими вещами у меня сохранилась на всю жизнь. Это уже потом в банях появились индивидуальные шкафчики для одежды.
Обязательным аксессуаром являлись весы. Каждый желал взвеситься до и после помывки. После десятого посещения парилки некоторые энтузиасты сбрасывали до трёх килограммов.
Войдя в помывочную, главной задачей было найти свободный тазик и место на одной из лавок, стоящих как вдоль стен, так и посредине помывочного зала. Задача эта, как правило, была не из лёгких. Нередко приходилось у заканчивающего помывку спрашивать: «Заканчиваете? Я подожду. Шаечку за вами возьму». И когда вы оказывались счастливым обладателем оцинкованной шайки и места на гранитной скамейке, то тогда, и только тогда начиналась ваша долгожданная банная процедура. Место забито, ошпарено кипятком, веник в шайке, шайка на лавке — это неприкосновенно.
Имелись в бане ещё и шайки с надписью «Для ног». Количество их было ограничено. Счастливцы, которым они доставались, могли мыться, сидя на скамейке и опустив ноги в шайку с горячей водой, отмачивая в ней свои мозоли и задубевшие пятки.
Наконец-то можно было зайти в долгожданную парилку, быстро открыв и закрыв за собой дверь. И вы оказывались в святая святых бани — парном помещении, главным атрибутом которого являлась массивная печь. Полок в четыре яруса, как правило, был заполнен людьми, окутанными плотным жаром. Вновь вошедший обычно спрашивал:
— Ну что, мужики?! Поддать?!
— Пару-тройку черпаков можно, не помешает, — следовал ожидаемый ответ с верхнего яруса, где жар был самый крутой.
У печки с большим и высоким квадратным зевом, прикрытым железной дверкой, стоял круглый алюминиевый черпак на длинной деревянной ручке. Приоткрыв зев печи, тут же было необходимо набрать в черпак порцию горячей воды и резким броском закинуть её поглубже на раскалённые камни. После третьего броска с полка, как правило, слышался возглас: «Для верности ещё можно». Печь шипит. Все начинают хлестать и истязать себя вениками, ухая, охая и причитая: «Хорош денёк! Силён парок!»
В первый заход можно посидеть и без веника — просто для разогрева. Берёзовый веник, после отмочки в горячей воде, пойдёт гулять по телесам уже в последующие заходы. Сидели в парной по-разному: и коротко, и долго, и до пульса, отдающего в темечко. После парилки — под холодный душ.
Выйдя в раздевалку и взяв у банщика за скромную плату простыню и бутылочку чешского пива, постепенно остываешь, чувствуя необыкновенную лёгкость во всём теле, почти парение. В те времена я был ещё слишком мал и, конечно же, не мог употреблять пиво. Только крюшон, крем-соду или грушевый лимонад. Тогда они были настолько вкусны, что мне казалось — ничего вкуснее нет на всём белом свете. Скорее всего, так и было.
После передышки опять возвращались в парилку. Отец постепенно приучал меня к ней, давая наставления: не дышать через нос, а пропускать воздух сквозь зубы, не пересиживать на полке, поддавать в печь малыми порциями и прочее. Сам же он делал по пять-шесть заходов и хлестал себя веником нещадно, будто наказывал себя за какую-то провинность. Особенно он любил стегать веником пятки, а после парной возить своими пропаренными пятками по шершавой, как грубый наждак, поверхности банного пола.
Закончив с парилкой, приступали к помывке. Голову мыли в воде, в которой запаривались веники: от берёзы она становилась мягкой и пахучей, легко мылилась. Далее воду меняли и замачивали в ней мочалку из натурального лыка. Новая лыковая мочалка была жестковатой, требовала много мыла, но тёрла дерзко. Употребляли в основном мыло хозяйственное, реже детское.
Народ в бане был вежливым и предупредительным. Соседа по скамейке всегда спрашивали: «Не потереть ли вам спину?» И он, как правило, с готовностью соглашался, поскольку лыковой мочалкой всю спину не охватишь. Руки коротки. И если вы кому-то потёрли спину намыленной мочалкой, значит, и он вам обязательно ответит тем же. Тёрли со знанием дела: и вдоль, и поперёк, и круговыми движениями. Всё было демократично, без каких-то привилегий и делений по чину и статусу. Статус был у всех одинаковый — моющийся. Возможно даже, что именно в бане, и только в бане можно почувствовать себя равным среди равных.
Равный среди равных встаёшь в душе под сильные струи то холодной, то горячей воды. Наконец под напором одной холодной стоишь, крутясь и растирая себя руками, восклицая: «Ух ты! Ой-ой-ой! Ёлки-моталки! Забодай меня комар!» И, уже преображённый, выходишь в привычный мир.
После бани, облачённые в чистое глаженое бельё, мы забирали в гардеробе свою верхнюю одежду. Отец всегда клал в ладонь гардеробщику пять копеек «на чай». Распаренные и удовлетворённые, мы шествовали в буфетный зал, где стояло чучело крупного бурого медведя, оставшееся, по-видимому, от царских времён. За стеклянной витриной буфета всегда маячила бессменная буфетчица в белом накрахмаленном фартуке и белом кружевном кокошнике. В буфете отец заказывал себе пол-литровую кружку жигулёвского и маленькое блюдце со снетками или подсоленными ржаными сухариками. А мне — стакан газировки с двойным сиропом. Мы сидели с отцом за столиком как заново родившиеся. Он со своим пивом. Я со своей газировкой. Газировка, конечно же, была вкуснее. И не только газировка.
