городе, собираются вечерами в клубе и со смехом угощают друг друга историей о слуге-звонке.
– Помните этого молокососа Жоли?
Жоли упрямо пытается хоть что-нибудь делать, хоть во что-нибудь верить. Треву спит. Негры ждут удобного случая для побега.
И постепенно в голове у выпускника Политехнической школы укореняется мысль. Эти люди, и белый, и негры, представляют угрозу для железной дороги. Они мешают работе и будут мешать ей впредь.
Там, где железнодорожное полотно делает поворот, есть паровоз и старый вагон…
День за днем Жоли наблюдает за своим товарищем и однажды вечером внезапно накидывается на него, связывает ему руки заранее припасенной веревкой.
Они долго борются. У Жоли разбита губа, но это не имеет значения: ему удается обмотать Треву веревкой, как колбасу.
Теперь очередь за неграми! Он зазывает одного из них в хижину, валит с ног ударом дубины и тоже связывает.
Борьба его опьяняет. Ему хотелось бы скрутить их всех, но на четвертом человеке он выбивается из сил и предпочитает воспользоваться револьвером, принадлежащим Треву.
– Все в вагон! – орет он. – Живо все в вагон, а не то стреляю!
Он запирает их – мужчин, женщин, детей. От лихорадки глаза у него безумные. Он сам тащит на спине связанного Треву, по пути два раза падает, обдирает кожу на коленях, из губы опять начинает сочиться кровь. Потом он перетаскивает связанных негров.
Его охватывает ощущение свободы. Он чувствует себя героем, усталость ему нипочем: он разжигает топку, приводит паровоз в движение.
Компания облекла его доверием, и это доверие следует оправдать хотя бы ценой собственной жизни…
И он гонит состав на всех парах. В висках стучит кровь. Он борется со сном, с лихорадкой…
– Их посадят в тюрьму… – бормочет он.
По пути он замечает небольшие станции, но не останавливается; лишь много часов спустя он наконец решается затормозить перед каким-то крупным поселением.
Вероятно, кто-то его предал. Его в чем-то подозревают, не иначе. Появляются жандармы, их четверо, они накидываются на него, как сам он накинулся на Треву, и связывают его, но не веревками – на него надевают смирительную рубашку.
Вскоре Треву рассказывал старым знакомым Жоли, посетителям клуба:
– Он в один миг спятил… Я был начеку, но он меня все-таки подстерег.
Жоли не допрашивают, а сразу запирают в какое-то темное помещение, где он проводит день за днем; позже его сажают на пакетбот.
Там его помещают не в каюте, а в трюме возле двигателей, в изоляторе с обитыми стенами.
К Дакару он повытаскивал из обивки все перо, всю шерсть и буквально утопал во всем этом.
В Бордо его увезли с парохода в «скорой помощи».
С тех пор прошло два года; сейчас Жоли поступил на должность инженера на сахарно-рафинадный завод в Сен-Кантене. Он собирается жениться; родители невесты места себе не находят.
– Ты же знаешь, что сказал врач… Приступы будут повторяться…
– Я буду за ним ухаживать, – отвечает невеста. Вот и все.
Авантюрист в профсоюзе
Никогда не забуду ощущения, которое испытал на рейде города Веллингтона, что в Новой Зеландии. Долгие месяцы я плавал в тропиках, одетый чаще всего в шорты, без рубахи. Самой нарядной моей одеждой был костюм или смокинг из белого полотна. И вот накануне описываемых событий, выйдя на палубу, я заметил, что пассажиры одеты в шерстяные костюмы.
Мне почудилась в этом некоторая несообразность. Я поинтересовался, в чем дело.
– Нынче вечером увидите! Будет страшный холод… – объяснили мне.
Холод! Я почти забыл, что это такое.
И еще один сюрприз ждал меня в тот день: я увидел, что в десять часов эти же пассажиры направились в большой салон, где происходило протестантское богослужение.
– Сегодня же не воскресенье, – заметил я кому-то из пассажиров.
– Нет, воскресенье!
– Позвольте! Вчера была пятница…
– Правильно. А сегодня воскресенье. На этой неделе у нас с вами не будет субботы. Мы потеряли день, так как только что пересекли триста шестидесятый градус.
Небо заволокли тучи. Иногда проглядывало солнце, но это было вполне Цивилизованное солнце, такое же, как у нас дома; его жар можно вынести без шлема.
На следующее утро я присутствовал при том, как на борт поднялся лоцман, мужчина в темно-сером костюме и шляпе-котелке! Клянусь вам, я готов был его расцеловать!
Часом позже зарядил мелкий нескончаемый дождь, самый настоящий дождь, и мы завидели мокрые городские крыши, настоящие крыши – черепичные, шиферные, настоящие каменные и кирпичные дома, настоящие улицы с мостовыми и тротуарами!
Не знаю уж, какой я воображал себе Новую Зеландию, но, как бы то ни было, я разволновался так, словно внезапно перенесся в Бордо, Дьепп или Булонь. В лодках суетились рыбаки в непромокаемых плащах и зюйдвестках. Время от времени я замечал где-нибудь в глубине улицы дребезжащий трамвай.
Я и сам был одет в обычную одежду цивилизованного человека, а не в шорты цвета хаки и не в белый костюм китайского производства.
– Очень холодно, – сказал кто-то, – дело в том, что всю последнюю неделю дует южный ветер…
Разумеется! А северный ветер дует у них с экватора и пышет жаром…
Набережную заполонила толпа, многие мужчины были в пальто и с зонтами в руках, женщины в меховых накидках…
Уже заработали краны. С нашего корабля выгружали апельсины, привезенные с островов.
Повсюду, как на вокзалах, разъезжали автокары, за которыми тянулись длинные цепочки тележек.
Что делать в городе в семь утра? Облокотившись на ограждение, я разглядывал толпу на набережной и сам не заметил, как засмотрелся на человека, управлявшего одним из автокаров.
На нем был костюм из синего в белую полоску сукна, подходящий скорее для прогулки по бульвару. На голове у него красовалась фетровая шляпа жемчужно-серого цвета, весьма щегольская.
Восседая на сиденье автокара, он бесстрастно манипулировал рычагом, подгоняя пустые тележки поближе к кораблю и прицепляя груженые, чтобы везти их под навес.
Повторяю, шел дождь. Пальцы у меня закоченели от холода; я подумал: «Этот человек наверняка француз!»
Почему? Понятия не имею. Интуиция… Что-то мне говорило, что человек в серой шляпе непременно должен оказаться французом. Он был молодой, белокурый.
Я продолжал наблюдать за ним, и два-три раза наши взгляды встретились.
Часов в девять я сошел на берег и, проходя мимо, нарочно толкнул его и громко извинился.
Он глянул на меня с улыбкой, но промолчал.
– Вы не француз? – спросил я.
– Француз. Я сразу понял, что вы мой соотечественник.
– Откуда вы узнали?
– Осторожно!.. Мне пора.
Лавируя, он повез вереницу тележек между грузовиками и паровозами. Но в полдень я увидел его снова – он направлялся к ресторану.
