своей природе. Оттого Федоров и предлагал в будущем мире так же, как города, подчистую срыть горы и засыпать ими низины, мечтал превратить всю землю в пригодную для земледелия ровную и гладкую равнину, орошаемую не причудливо и прихотливо текущими реками, а правильной, опять же справедливо, на равных орошающей каждый кусок земли сеткой каналов. Если же и этой воды полям не хватит, воины-земледельцы должны палить из пушек в белый свет, но вовсе не чтобы запугать Господа, а потому что еще во времена наполеоновских войн было замечено, что после каждого большого сражения и многочасовой пушечной канонады на иссохшую землю потоком изливается благодатный дождь.
То есть, подводя первые итоги федоровскому фрагменту, скажем, что автор «Общего дела» хотел не просто, как Маркс, остановить историю: предполагалось, что в земледельческих общинах-коммунах деторождения (по своей сути зачатия и нескончаемого воспроизводства первородного греха, голода, болезней, вообще всех бед) не будет, – но и развернуть её вспять. Так, человек, ища путь к Отцу Небесному, все плутает, плутает в потемках, бесцельно бродит туда-сюда по Синаю, а тут словно вдруг понял, что, наступая в собственные следы, он, поколение за поколением, пойдет верной дорогой к Богу. Пойдет обратно самым прямым путем. Главное, дорогой, которой уже один раз прошел и, значит, хорошо её знает.
Прежде чем продолжить, ремарка несколько вбок. У нас до сих пор распространено мнение, что истина рождается в споре, то есть ты можешь быть переубежден оппонентом. Навряд ли это так. Люди разных взглядов – как у Тойнби разные культуры – не способны друг друга понять, ни даже услышать. Но смысл в полемике есть, только адресат другой – не оппонент, а многочисленное племя колеблющихся, еще не определившихся. Уши последних открыты. Они все готовы принять, со всем согласиться и во все поверить, только сумей их убедить.
Такое теоретическое введение необходимо, когда сравниваешь старое русское дворянство с дворянством новым, послереволюционным, то есть с советской партийной и хозяйственной номенклатурой. Пытаясь понять, как и почему вышло так, что второе сменило первое (случай в истории нечастый), начнем с дореволюционного дворянства.
Люди людям рознь, и все-таки несходство двух правящих корпораций бросается в глаза. Старое дворянство несравненно лучше образовано. Тот фантастический расцвет культуры, который пришелся у нас на пореформенную пору и начало XX века, был бы невозможен без классических гимназий и университетов, без свободного владения несколькими иностранными языками (французский вообще шел на равных с русским). Без роялей или на худой конец пианино чуть не в каждой гостиной, без мольбертов и домашних театров. Все это стало не просто агар-агаром, питательным бульоном, а дало двум десяткам выдающихся композиторов, еще большему числу литераторов и философов, художникам, театральным режиссерам и архитекторам самых разных школ и направлений, десятки, а то и сотни тысяч людей, с которыми они могли говорить на равных. Не бояться, что их не поймут и, соответственно, ничего не упрощать.
Не менее важно для автора данной работы, что хоть ничтожеств, подлецов, прочего дерьма всегда и везде в избытке, в среде старого русского дворянства были несравненно тверже укоренены представления о чести (в немалой степени выпестованные дуэльным кодексом) и об обычной человеческой порядочности, – и военные, и гражданские, войдя в конфликт с начальством, сплошь и рядом подавали в отставку, уезжали жить к себе в имение. О чем советская номенклатура, конечно, не могла и помыслить. Матерью всего этого с начала и до конца была «Жалованная грамота» императрицы Екатерины II «на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства».
Большинство дворян и после её утверждения продолжало верой-правдой служить царю и отечеству, но сознание самой возможности быть независимым от государства, корпоративные представления о правах, присущих тебе от рождения, о личной чести и о личном же достоинстве (позже и одно, и второе, и третье было сведено в очень емкую сентенцию, гласящую, что в декабре двадцать пятого года на Сенатскую площадь вышло второе непоротое поколение) произвели серьезную работу в самом нутре русского дворянина.
Повторюсь – результаты этой работы кажутся мне важнее всего остального, но история нашего XX века и революция – среди прочего повсеместное сожжение дворянских усадеб, чтобы хозяевам, как бы ни сложились дальше обстоятельства, некуда было возвращаться, свидетельствовали, что такой взгляд на вещи оказался не единственным.
Вернемся к истории. До начала XX века империя была кошкой, которая хорошо ловила мышей (территория её росла и росла) и, значит, не зря ела свой хлеб. Но военное поражение 1905 года, почти непрерывные неудачи Первой мировой войны стали для народа знаком, что благословение свыше страной утрачено. Господь, который в ушедшие два века с такой щедростью даровал победы Своему новому избранному народу, отвернулся от него. Эта утрата благословения уже сама по себе означала, что власть, которая продолжает править Святой землей, нелегитимна. А нелегитимность в свою очередь делала законными любые попытки её свержения – в их числе революции 1905 и 1917 годов.
Не последнюю роль играло и то, что прежде империя, год за годом расширяя свои пределы, так зримо, так очевидно для всех приближала Второе пришествие Спасителя, а теперь этот долгожданный конец истории снова потонул в тумане.
И одно и другое стало для монархии и её главной опоры – дворянства – приговором, который народ только подтвердил и привел в исполнение, когда новобранцы, поколебавшись между Белой и Красной армиями, в своем большинстве выбрали буденновки.
И тут самое время продолжить сравнение старого дворянства с теми, кого власть начала верстать на службу после Октября семнадцатого года. Мы уже говорили, что прежний контракт монархии с её служилым сословием полтора века базировался на «Жалованной грамоте» Екатерины II. Контракт, который подписывал каждый служилый человек советского времени, покоился на совсем иных принципах.
На каких, речь пойдет ниже, пока же снова вернемся к культуре и к сожженным имениям. И то, и то тесно связано, потому что для большинства народа весь наш пореформенный расцвет литературы, живописи, театра, музыки среди голода, холода и бесконечных смертей на поле боя и в лазаретах начал казаться в лучшем случае неуместным постыдным баловством. Напротив, Октябрьская революция стала своеобразной бритвой Оккама, обрезающей ненужные сущности. То есть те сущности, которые никак не помогают человеку спастись от повсеместного зла, наоборот, только мешают покончить с болью и страданиями. Лишь путают нас и сбивают с толку.
И вправду, кто посмеет утверждать, что умение грамотно объяснить различие театральных эстетик Мейерхольда и Таирова хоть на шаг сократило твой путь из Египта в Землю Обетованную? Потому новая власть привлекла народ не только своей решимостью в самые сжатые сроки построить рай на Земле,
