и премированные за эти годы, ясное свидетельство, что такой взгляд на литературу верен.
В юбилейном сборнике «Большой книги» я посчитал себя вправе вернуться к разговору об Андрее Платонове, возможно, самом важном для меня писателе.
Говорить об одной любимой книге трудно, но я могу назвать писателя, который стал для меня в жизни главным. Это Андрей Платонович Платонов (1899–1951). Его роман «Чевенгур» и повести «Котлован» и «Джан» не просто поразили меня. Должен сказать, что на всю первую половину русского ХХ века я давно уже смотрю через Платонова и понимаю её во многом благодаря ему.
Платонов впервые попал мне в руки, кажется, в шестьдесят седьмом году. Отцу на день рождения подарили слепую копию «Котлована», я, пятнадцатилетний, прочитал её и до сих пор помню свое тогдашнее ощущение от повести, тем более что в последствии оно изменилось не сильно. К тому времени через наш дом прошло немало всякого рода самиздата, советскую власть я давно на дух не принимал, и все равно эта вещь показалась мне тем окончательным, не подлежащим обжалованию приговором, которые власть сама так любила.
Я, как и другие, не мог простить советской власти миллионы расстрелянных и погибших в лагерях, в том числе две трети моей собственной семьи, вездесущую фальшь и бездарность. Ко всему прочему эта власть была мне настолько неинтересна, что я даже не понимал, что и кому может быть в ней любопытно. Она казалась мне удивительно холодной, без свойств, без признаков, без эмоций. Некий груз, который давит тебя и давит.
И вдруг я прочитал вещь человека, для которого это было не так, для которого все в этой власти было тепло, все задевало, трогало, заставляло страдать, а её самые малые удачи вызывали восторг. Платонов – это было ясно – очень долго ей верил, еще дольше пытался верить и был готов работать для нее денно и нощно.
То есть, он во всех отношениях был мне не пара, для него эта власть была своей (или он безумно мечтал, чтобы она для него своей стала), – и вот он выносил ей приговор, причем такой, с каким я еще не сталкивался, потому что более страшной, более антисоветской рукописи мне читать не приходилось.
Здесь я попытаюсь свести в некую систему впечатления от прозы Платонова. Вообще мне кажется, что на революцию с самого начала было два легко различимых взгляда, и суть не в том, что одни смотрели на нее с полным сочувствием, а другие – с ненавистью. Просто один взгляд был внешний, сторонний. У хороших писателей он мог быть очень точным, очень жестким, резким: со стороны многое вообще видно яснее и понятнее. Но в стороннем взгляде всегда доминанта силы, яркости: глаз мгновенно ловит и выделяет контрасты. Этот взгляд полон романтики и, в первую очередь, он видит в революции начало одного и конец другого. Вся та сложнейшая паутина цивилизации, все правила, условности, этикет – разом рухнули, и мир вдруг, в одно мгновение стал принадлежать первобытным героям, вернулся в состояние дикости, варварства и удали.
Тех, кто смотрел со стороны, было очень много, потому что большинство пишущих выросли в старой культуре, любили её и ценили. Теперь, когда она была разрушена, они честно пытались понять, что идет ей на смену, но им это было тяжело. Платонов же мне представляется писателем, едва ли не единственным, кто и видел, и знал, и понимал революцию изнутри. Изнутри же все было другим.
Мне кажется, что для Платонова очевидной была связь революционного понимания мира с изначально христианской, но давно уже собственно русской эсхатологической традицией, с самыми разными сектами, которых во второй половине XIX – начале XX веков было в стране великое множество. Члены этих сект тоже со дня на день ожидали конца старого мира, верили в него, как могли его торопили.
Они ждали прихода Христа и начала нового мира. И это начало было связано для них не просто с отказом от прошлой жизни, но с отказом от тела, от плоти – главных хранителей грязи, греха, похоти, главных искусителей, не дающих человеку исправиться и начать жить праведно, в соответствии с Божьими заветами.
Сектанты в зависимости от того учения, которое они исповедовали, старательно умерщвляли свою плоть, чтобы духа, чистоты, святости в них становилось больше, а плоти – этих вериг, которые тянут человека в грех, на дно, в ад, – меньше. И вот герои Платонова, будь то в «Чевенгуре» или «Котловане», как и вся Россия времени революции и Гражданской войны, идут по этому пути. Пока сильные, бесстрашные герои – белые – сражаются с сильными, бесстрашными героями – красными, – не жалея ни своей, ни чужой жизни, в остальной России с каждым днем становится неизмеримо больше духа; он виден сквозь совсем разреженную плоть людей, которые едва-едва не умирают от голода, от тифа или холеры.
Эти люди, если говорить об их плоти, бесконечно слабы, они все время колеблются, томятся и никак не могут решить – жить им или умереть. Их манят два совсем похожих (и от этого так труден выбор) светлых царства: одно привычное – рай, другое – обещанное здесь, на земле, – коммунизм. В общем, им все равно, их даже не очень волнует, воскреснут они только в духе или во плоти тоже, потому что большую часть пути в отказе от плоти, от своего тела они уже прошли и о том времени, когда именно тело правило ими, вспоминают безо всякой нежности.
Мне кажется, что для огромной части России это очищение через страдания, через многолетний жесточайший голод – вынужденный пост – могло казаться и казалось тем, о чем люди веками молились, понимая, что без этого спасение невозможно. Платонов так своих героев и пишет. Когда я его читаю, у меня все время есть чисто физическое ощущение, что он боится их брать, трогать по той же самой причине: плоть их настолько тонка, ветха и они так слабы, что ненароком беря можно их повредить, поранить.
И другое ощущение: какой-то невозможной стеснительности и стыдливости, потому что та самая душа человека, которая в обычное время спрятана за толстым и прочным слоем плоти, здесь почти обнажена и ты стесняешься на это смотреть. Ты никак не можешь понять, имеешь ли вообще право это видеть, потому что привык, что её видит, знает, судит только Высшая Сила, и то – когда человек уже умер и его душа отлетела к Богу, предстала перед Его судом.
Во всем этом есть нарушение естественного хода жизни, её правил, всего её порядка. Человек, пришедший из прошлой жизни, обнаруживает, что
