Я подробно рассказал ему о находке остатков его лагеря, на Барьере Сомнений и, естественно, спросил, откуда взялось это название. Все оказалось в высшей степени буднично: люди Ермолаева сомневались, смогут ли их аэросани проскочить на вершину ледопада через лабиринт опасных трещин. На тех санях, между прочим, экспедиция раскатывала по всему ледниковому покрову Северного острова Новой Земли.
Ту ночь я спал сном счастливого человека. И весь следующий день был, к изумлению докторов и даже Наташи, оживлен и благостен. Мне было настолько хорошо и радостно, что я ни к кому не приставал, никого не задевал саркастическими репликами. Но уже на третий день снова впал в тревогу, во всей полноте вернулось стойкое ощущение непоправимого горя.
Мы с Михаилом Фокиным договорились, что я проведу на Барьере июль, август и сентябрь, чтобы засечь нарастание льда на поверхности, измерить толщину стаявшего льда и молодого снежного покрова, основы устойчивого питания любого ледника. Но числа десятого сентября домик стал содрогаться под ударами штормового ветра, завалился флюгерный столб, следом — радиомачта, опрокинулась метеобудка, и все находившиеся в ней приборы вдребезги разбились. Домик, уже утонувший в трещине вместе с просевшим снежным блоком, не разбило, но перекосило, заклинило дверь. Схватив карабин и револьвер, сунув в рюкзак кипу таблиц и журналов с результатами наблюдений, я дунул вниз по леднику, благо ветер был попутный, и часа через четыре уже входил в кают-компанию зимовки.
Встретили меня сердечно и единодушно одобрили мое бегство с ледника. Наташа с сияющей улыбкой вручила радиограмму, в которой сообщалось, что в 1957 году в связи с начинающимся Международным Геофизическим Годом в Русской Гавани будут развернуты крупные научные работы по изучению оледенения Новой Земли силами Академии Наук и ГУСМП. Нам предлагают продлить зимовку еще на один-два года. Мог ли я возражать?!
У нас тем временем происходили события любопытные, завораживающие и грозные. Как-то утром на рейде бухты возник силуэт безымянного минного тральщика с трехзначным номером на носу. Шлюпка доставила на берег лейтенанта и матроса, и корабль был таков. Наш начальник понятия не имел о цели их прибытия, однако все быстро выяснилось: на Новой Земле разворачивались ядерные испытания, и эти двое были то ли первыми ласточками, то ли зловещими буревестниками.
Вспоминаю сейчас свои ощущения, и делается стыдно за собственную дурь. Ведь властям и в голову не приходило по-настоящему позаботиться о нас, подопытных двуногих, а я, идиот, гордился тем, что мне и всему коллективу оказано особое, наивысшее доверие, что мы приобщены к государственным тайнам великой значимости, куем, так сказать, ядерный щит непобедимой Родины! Слабым утешением может служить лишь то обстоятельство, что подобные мысли бродили в голове многих из нас (за ветеранов типа дяди Саши или Ивана Васильевича не поручусь).
Мы ожидали экспериментов над собой «с чувством глубокого удовлетворения», ставшего совсем уж глубоким после того, как из уст товарища Хрущева прозвучало предупреждение «зарвавшимся господам империалистам» (именно так выговаривал первый секретарь ЦК КПСС это полюбившееся ему слово). Так вот, Хрущев объявил на весь мир, что Советский Союз намеревается взорвать водородную бомбу мощностью в сто мегатонн. То, что уже успело вселить ужас в души миллионов людей в Казахстане (и это вынудило специалистов, а в итоге и руководство, перенести испытания в безлюдные арктические районы), приводило нас чуть ли не в восторг!
Собственно, до самих взрывов оставался еще целый год, воины-моряки прибыли пока только для рекогносцировки, оглядеться на местности, измерить радиационный природный фон, разобраться с розой ветров, выделить направление преобладающих воздушных потоков. Какими же мы были остолопами, мы, географы и метеорологи, не говоря уж о радистах, механиках и рабочих: вплоть до начала испытаний не осознавали, что экспериментаторы будут выбирать исключительно такую погоду, чтобы ветер из зоны взрывов в районе пролива Маточкин Шар дул не на юг, не на материк Евразию, а на север, на нас в Русской Гавани и на столь же немногочисленных зимовщиков на мысе Желания!
Так или иначе, и мой сверстник лейтенант Володя, и молоденький матрос Витя откровенно бездельничали на зимовке в ожидании следующего судна, которое увезло бы их на базу Северного флота под Мурманском. Я подружился с матросом Витей Маликовым, двадцатилетним шахтером из города Щекино в Подмосковном угольном бассейне, розовощеким душевным пареньком. От него впервые услышал горняцкое словечко «тормозок» — так называют шахтеры нехитрый завтрак, что берут с собой, спускаясь в шахту.
С высочайшего позволения лейтенанта Витя стал сопровождать меня в маршруты, пареньку было интересно лазать по береговым кручам, собирать коллекции камней и скудной тундровой растительности. Однажды мы буквально наткнулись на спящего среди каменных глыб белого медведя, я едва не наступил на него, а он и ухом не повел — видимо, был крайне утомлен дальним заплывом либо долгим походом. Медведь спал, уткнув морду в передние лапы. По неписаным законам Арктики шкура будущего убитого медведя принадлежит тому, кто первым его увидел, а вовсе не тем, кто потом в него стрелял. У меня шкура уже была, и потому я милостиво подарил неубитого медведя Виктору. Тот, естественно, загорелся, и оставался лишь пустяк: убить…
Убить было нелегко. У нас на двоих имелся лишь мой любимый револьвер, и пришлось проявить благоразумие, вернуться на станцию за карабином. Дабы не возник нездоровый охотничий ажиотаж, шепнули о «находке» лишь начальнику, и втроем двинулись обратно. Михаил с легким сердцем согласился на эту вылазку, потому что на станционных складах за лето отнюдь не прибавилось провианта, да и для собак всегда требовалось много корма.
Решили, что на зверя пойдет матрос, уж очень ему не терпелось уложить медведя. Мы с Мишей (и с револьвером) остались в роли зрителей на ближайшем пригорке. Охотнику был дан совет: подкрасться к объекту с подветренной стороны, издать громкий вопль, чтобы тот встрепенулся и вскинул голову, и бить его в эту самую голову, желательно одним выстрелом.
Конечно, Витя мгновенно забыл об этих наставлениях и, нетерпеливо приблизившись к спящему, стал беспорядочно палить по туше. Медведь взвился в воздух и, обезумев от боли, ринулся бежать прочь от стрелка, и помчался почему-то прямо на нас! Мы с Михаилом сорвались с места и побежали вдоль морского берега, окровавленный зверь прыжками мчался за нами, а позади, растерянно опустив оружие, застыл матрос Маликов. Стрелять он не отваживался, чтобы ненароком не перебить нас.
