военных кораблях?
– Белый.
– А на белом было ли еще что-нибудь?
– Какой-то синий крест… Андреевский, что ли. А что мне до него? – нагло ухмыльнувшись, ответил матрос.
Многие большевики тогда избежали плена, после войны вернулись домой, научившись убивать, насиловать женщин, издеваться над людьми и нюхать кокаин. Я преувеличиваю? Вовсе нет. Судите сами.
В декабре 1920 года красные заняли Ростов. В городе, как рассказывали очевидцы, осталось до десяти тысяч больных и раненых солдат и офицеров, многие из которых потом были зверски замучены большевиками: два больших госпиталя на Таганрогском проспекте были сожжены со всеми лежавшими в них больными. Священник Марковского полка протоиерей Евгений Яржемский рассказывал отцу Георгию Шавельскому о том, что своими глазами видел страшную картину исковерканных огнем железных госпитальных кроватей с лежавшими на них обугленными человеческими костями, не убранными после страшного пожарища. По словам других очевидцев, санитарные вагоны, которые не успели вывезти из Ростова, были увешаны трупами казненных больных.
Снились ли таким матросам и конармейцам (именно буденновцы первыми и ворвались в Ростов) изувеченные или сожженные ими тела пленных офицеров, добитые матросскими штыками на поле боя или приконченные ими в госпиталях? И таких ведь были не единицы – тысячи. Многие из них – вчерашние крестьяне, в 30-е годы XX столетия загнанные в колхозы, разрушавшие храмы, бытие России и самих себя. Многие из них спились, кого-то Ваал загнал в петлю (бывшие красноармейцы и чекисты сделали свое дело, посшибали кресты с куполов, превратили храмы в склады и амбары…). Те же, кто выжил, о чем они думали, некогда русские люди, забывшее Творца, о чем вспоминали, дойдя до последней черты, за которой открывается вечность? Бог знает…
Но Православие – это религия надежды, и слезы покаяния могли и избавить от страшных и окровавленных призраков в офицерских мундирах, чьи непогребенные и неотпетые кости лежат по всей российской земле. Вот только мало было в Советском Союзе церквей, и некому было отпеть изувеченных белогвардейцев и отпустить грехи их палачам…
Но все ли честные белогвардейцы видели в своей борьбе с кровавым большевизмом религиозный смысл? Это непростой вопрос.
Профессор Даватц дал своим мемуарам красивое название: «Литургия верных». Он писал их, когда добровольцы отступали, красные уже занимали Кубань, а малодушные паковали чемоданы. Вот потрясающие строки из его дневника: «Совершается великое таинство жизни и смерти. Почти для всех, кого я встречаю, наступают дни ужаса и отчаяния. Кажется, что рушатся прежние устои. Кажется, что антихрист, восседающий в Кремле, торжествует победу над поруганным Христом. И готовы люди проклясть самое служение Христу – ибо печать антихриста видят во всем сущем на земле. Для меня же совершается великое таинство. Чей-то голос, подобный раскату грома, произнес роковые слова: "Елицы оглашеннии – изыдите…" И кончается литургия оглашенных. Начинается литургия верных». И еще. Однажды в разговоре с Даватцем кто-то назвал таких, как профессор, юродивыми Добровольческой армии. Вместо Даватца ответил его друг, тоже православный христианин:
– Вы напрасно так говорите о юродивых. Церковь их благословляет. Это верно. Юродство иногда является отдушиной, без которой человечество задохнулось бы.
Литургия верных… Верных кому? Увы, далеко ведь не все белые офицеры желали защищать веру. В приведенных воспоминаниях Павлова выразительно показана диалектика войны: одни и те же люди бок о бок сражались, в общем-то, за разные идеалы. Кто-то был вдохновлен идеей борьбы за возрождение Святой Руси и желал воевать за Веру Христову, другие оставались равнодушными к религиозному содержанию противостояния красных и белых. Но за что дрались те, для кого благословение священника не являлось чем-то вдохновляющим на подвиг и кто не мыслил свое участие в Гражданской войне как литургию верных?
Откроем воспоминания другого марковца, сражавшегося фактически бок о бок с Павловым, одного из храбрейших белогвардейских офицеров Виктора Ларионова. Как и Туркул, он до конца своих дней не смирился с большевизмом и боролся против него всеми силами. Уже в изгнании этот офицер вошел в боевую организацию генерала Кутепова, созданную для подрывной деятельности в Советской России. Тогда, в двадцатые годы XX века, многим казалось, что коммунистическая власть слаба и ее можно если и не уничтожить, то хотя бы расшатать с помощью террора. Ларионов принял участие в диверсионной акции против большевиков в Ленинграде.
Он так же, как и Павлов, дрался с красными за монастырь и несколькими словами описал его защиту. В его воспоминаниях остались густые монастырские сливки и другие вкусные продукты, которые инокини часто приносили марковцам, отдых в чистеньких, пахнущих кипарисом кельях со ставнями, закрытыми от назойливых мух.
Итак, если, описывая борьбу за монастырь, Павлов останавливает свое внимание на ее духовном характере и с сожалением говорит о нежелании командования придавать должное значение монашескому благословению, то Ларионов останавливается на бытовых эпизодах, связанных с защитой обители, вспоминая об уютных кельях и вкусных сливках. Впрочем, и он пишет о своих чувствах, связанных с выполнением какого-то (курсив мой. – И.Х.) долга. Последние слова из воспоминаний Ларионова чрезвычайно важны для понимания психологии многих белогвардейских офицеров. Неудивительно, что, защищая стены обители, Ларионов испытывал особые ощущения – душа любого человека, как писал известный православный богослов Тертуллиан, – христианка. Однако этот офицер так и не смог, да и не пытался сформулировать свое понимание долга, связанного с защитой монастыря. В этой связи не кажется удивительным описание Ларионовым гибели одного из своих боевых соратников: «Потом, быть может, на какой-то короткий миг он увидел серое небо и затем вечный мрак».
Вечный мрак… Ради чего же сражаться, если после гибели в бою – вечная пустота, небытие? У многих белогвардейских офицеров был ответ на этот вопрос, красной нитью проходящий через многие мемуары: они воевали за Россию, точнее, за свой внутренний идеал Родины, ибо Россия вне Православия, вне веры существовать не может. И в этом трагедия как Белого движения в целом, так и большинства белогвардейских офицеров, многие из которых, разочаровавшись в борьбе, не сумев пережить изгнание и горечь поражения, кончали с собой. Среди части офицеров и юнкеров (подчеркиваю – именно части, но далеко не всех) существовал даже некоторый культ смерти. Считалось, например, позором нагибаться при выстрелах противника, что приводило нередко к бессмысленной гибели наиболее подготовленных и храбрых офицеров. Генерал Туркул вспоминал о том, как к ним пробрался его двоюродный брат, бывший еще совсем мальчишкой, и поступил в Белую армию. В одном из боев штаб Туркула оказался под сильным обстрелом красных, генерал зачем-то обернулся назад и увидел, что у холма легли в жесткую траву солдаты связи, а с ними, прижавшись лицом
